Камера была в четыре шага в ширину и восемь в длину. Голые каменные стены, влажные от постоянной сырости с реки, и неприятно осклизлые на ощупь сходились наверху в полукруглый арочный потолок. В верхней торцевой стене, располагавшейся ближе к дверям - зловонная ниша с отхожим местом была завешена рогожей а в нижней, обращенной на юго-восток - было окно, выходившее на Неву. Нижняя часто окна была замурована наглухо, и диагональный вал штукатурки поднимался снизу вверх гладким скатом к оставленной под самым потолком верхней части окна, утопавшей в арочном проеме стены. Частый переплет окна, забранного к тому же снаружи крепкой решеткой пропускал свет так плохо что даже в самый светлый полдень в камере царил полумрак, в чем Владимиру еще предстояло убедиться.
Узкая кровать, с тонким шерстяным одеялом брошенным на металлическую основу вместо матраца была придвинута изголовьем к стене и привинчена к полу. Стол - небольшая столешница наглухо прикрепленая к стене рядом с изголовьем кровати - не имел ножек.
Крепкая, окованная железом дверь с окошком на уровне глаз, позволяющим  следить за арестантом денно и нощно.
И больше ничего.
Узники в крепости приносили не много хлопот своим надзирателям. Крепкие, окованные железом двери почти никогда не отпирались. Окошко в них на уровне глаз позволяло в любое время дня и ночи следить за арестантом, а также подавать ему еду и лампу не утруждая себя возней с замком.
Настоящим наказанием здесь - для всех и постоянно было - одиночество. Не нарушаемое даже приходом надзирателей. Разве что к тем что еще находился под следствием приходили для допросов - да и то не слишком часто. А все остальное время - одиночество и тишина, нарушаемая лишь звуком капающей где-то воды. Шагами в коридоре. Визгом петель на дверном окошке. Арестант не должен был общаться даже с надзирателем. Не должен был видеть лиц, слышать голосов. Альфой и омегой этого заключения становилось заключение в плену собственной личности. Собственных мыслей. Собственного ушедшего прошлого и отринутого навеки будущего. В бесконечном и неизмеримом "сейчас"
Ни книг. Ни бумаги ни перьев. Ни тени возможности отправить или получить письмо. Ни лиц. Ни голосов.
Ничего - кроме одиночества. Бесконечного как молчание могилы.
В тягучих минутах в которые растягивалось время.
В звуках собственного дыхания и ударов сердца.
В непреодолимой решетке собственного разума.
Немудрено что многие очень скоро его лишались.

Отредактировано Владимир Корф (23-07-2015 15:42:06)

Заскрипели петли дверного окошка. Чья-то рука убрала миску с нетронутой похлебкой, и закрыла дверцу. Этот звук наконец-то вывел Владимира из забытья. Он огляделся, словно впервые поняв где очутился, и попытался встать. Какое там - ноги так онемели что он не мог разогнуть колен. Сколько же он так простоял - он не мог бы сказать. Но за мутными стеклышками окна все еще был блеклый зимний день.
Что ж. Была пора осмотреться в камере и попытаться тут устроиться. Предаваться безмолвному отчаянию не было смысла. К тому же... пока ничего не произошло особо страшного. Камера как камера, ничего особенного - внушительно заявил он сам себе, старательно отгоняя мысли о будущем. Раз уж все случилось - то остается только идти дальше
Наконец он с трудом поднялся на ноги, и принялся расстегивать пальто в котором приехал. У арестантов отбирали все вплоть до белья, и выдавали лишь тюремное, но ему пока оставили прежнюю одежду. Впрочем он ведь еще подследственый. Снимая пальто он обвел взглядом стены, нишу завешенную рогожей, и остановился на окне. Почти под потолком. Высоко, хотя вытянув руку он мог бы наверняка дотянуться до светлых квардатиков стекла. Здесь не было холодно, но сырость пропитывала стены так, что каменная кладка влажно поблескивала. Постельного белья, подушек и одеял не полагалось - одно единственное тонкое одеяло - проще говоря обыкновенный тонкий шерстяной плед покрывал металлическую сетку основы вместо матраца, и более на ней не было ничего. Он развернул снятое пальто и набросил его на кровать - горловиной к изголовью и а нижней кромкой - к изножию. И хотя это разумеется не одеяло, но ему доводилось на Кавказе спать и в куда худших условиях. К тому же из снятого и свернутого в несколько раз сюртука получилась неплохая подушка.
Оставшись в одной рубашке Корф обошел вдоль стен, невольно ощупывая массивные камни из которых они были сложены. Верхняя торцевая стена в одном углу которой была ниша с отхожим местом оказалась почти горячей, и лишь приглядевшись он понял что в самом углу из стены выступает металлическая боковина и и часть верхней поверхности обычной чугунной печурки. Повидимому она была вмурована тут в стену одним боком в его камеру, другим - в соседнюю, а дверца для загрузки в нее угля - выходила в коридор располагаясь аккурат между двумя камерами. Удобно, кто спорит. Хотя... время не перевалило и за три пополудни а жар от печки шел нестерпимый. Любопытно - всегда ли тут так топят? Впрочем навряд ли. Сколько же угля потребляла бы крепость если бы позволяла себе постоянное отопление.
Сделав полный круг по камере Владимир вернулся к окну, чтобы обследовать его повнимательнее. Частый переплет делил оставшуюся незамурованной верхнюю часть окна на маленькие стекла в три ряда. Он насколько мог вытянул вверх руку и без особого труда достал до нижнего стекла. Только вот подтянуться к окну не получилось -уцепиться было не за что, и в камере не было ничего на что можно было встать.
Ну что же.. камера с видом на Неву, без вида на эту самую Неву. Будем удовлетворяться тем что из моего окна расстилается великолепный вид, а уж то что посмотреть на этот вид -маловероятно, это уже дело шестнадцатое.
На этом нехитрый обход и закончился. Вновь обводя взглядом каменные стены, Владимир с усмешкой подумал что если пробудет тут достаточно долго - то запомнит наизусть каждый камень, каждую щербинку и каждую трещинку, каждое плесневеющее пятно и каждый комочек замазки, кое-где выступающей между камнями.
и не зная чем заняться он вновь пустился в обход камеры. Четыре шага. Восемь. Четыре. Восемь. Впрочем кровать не позволяла совершить полный круг. Немало верст предстояло ему накрутить по этому нехитрому каземату. На то чтобы в подробностях изучить камеру - ушло не более четверти часа. И лишь теперь он понял - в чем именно жестокость заключения здесь. Чтобы отгонять навязчивые мысли - требовалось хоть чем-то себя занять. Но заняться тут было решительно нечем. Он опустился на кровать, оценивая степень жесткости металлической основы. Основа оказалась не прогибающейся под весом человека сеткой а твердым переплетением металлических полос, абсолютно плоским и твердым. Ну что поделаешь - в который уже раз он пожимал плечами. Последней он осмотрел дверь, окошечко в ней - сейчас закрытое, и заметил что оно сделано таким образом что открыть его изнутри невозможно. Впрочем да и зачем? Сквозь это окошко едва-едва проходила миска с едой. Это вызвало некий блеклый интерес - скорее для порядка и для того чтобы занять свой мозг мелочами еще хоть на пару минут - И чем же тут кормят?
Но и это прошло. На весь осмотр, на подробнейшее исследование камеры у него ушло не более четверти часа. А время все текло.
Владимир вздохнул, и сев на кровать опустил голову на руки, скрещенные на столе. Мысли умеют сводить с ума, а ничего кроме мыслей у него сейчас не было.  Большей частью - мрачных, хотя загадывать на будущее в бесполезных попытках предвидеть и спрогнозировать - было бесполезно. Поэтому он думал о доме. О Даше. Что там сейчас происходит, что они делают. В том что его арест постараются сохранить в тайне он не сомневался, иначе... Его передернуло - что стало бы с детьми тогда.
А Даша? Где она сейчас, что делает? Зная свою жену, Владимир ни на йоту не сомневался что она либо уже едет в Петербург, либо приедет в ближайшие часы. Хотя... чем бы это помогло им обоим? Но во всяком случае с ней Елагин, пообещавший поддержку.
Господи, пусть у него получится поддержать в ней мужество, и хоть немного успокоить.
Мысли о том что им разрешат видеться - ему даже в голову не пришли, он слишком хорошо знал, что свидания в крепости разрешались лишь раз - после вынесения приговора. Ну... что ж, значит еще хоть раз я ее увижу  - размышлял Корф, все еще стараясь сохранить трезвой голову и удержаться на той грани отстраненного рассудка куда он кое-как выполз. И гнал, гнал от себя мысли о том где она, что с ней и что с ней будет потом. Гнал, но уже знал что они вернутся. И будут возвращаться снова и снова - в бесполезном мертвом молчании камеры мысли раздерут сознание на части, едва только он хоть на мгновение им это позволит.

Ночь тянулась бесконечно. В глухой тишине камеры, в темноте которую лишь слегка разбавлял мутный свет ущербной луны пробивавшийся сквозь маленькие стеклышки окна. Лампа уже давно погасла, а ночь все длилась и длилась. Тишину нарушал иногда мерный звук шагов по коридору, да изредка доносившиеся откуда-то полуистерические крики, хохот и вой. В этих камерах, приговоренные к одиночеству и безмолвию  сходили с ума слишком часто, потому что не имея ничего кроме собственного рассудка и мыслей отчаявшиеся люди тонули в собственном разуме как в океане, лишенном берегов.
Владимир то сидел за столом, то поднимался, обходя кругами камеру, водя рукой по истекающим водой камням и проводя потом ею по лицу, чтобы холодное влажное прикосновение отрезвило тот сухой жар безнадежной бессонницы, который сжигал ему глаза. Круг за кругом, вслушиваясь в звуки собственных шагов, и отсчитывая время по ударам сердца. А где-то там, за крепкими стенами крепости наверняка мается бессонницей Даша... или спит и видит его во сне. Он вспоминал прошлое заключение - совсем коротенькое, в одну только ночь, которую они с Репниным провели за беседой. Собственно теперь он понимал почему их тогда бросили в темницу вместе. Их просто не предполагалось содержать долго - вот и отправили в первую попавшуюся камеру, чтобы пустить в расход на следующий день. А теперь он тут - в одиночке, и даже не в государевом бастионе, в котором их содержали в первый раз, а в изолированной и отдаленной от Кронверкского берега - на самой противоположной стороне крепости Невской куртине. В одной из тех камер что часто становились могилами для своих постояльцев. Но.... В прошлый раз его терзала горечь. Горечь за одиночество, мысли об отце который забыл его, который возможно возненавидит его и не простит даже в случае его смерти...
Как же он был глуп тогда. Он не сознался Репнину - но его жалила горькая ревность - к тому же Репнину, за которого за стенами крепости беспокоилась хотя бы сестра. А за него - ни одна живая душа. И тогда, перед расстрелом , когда разрешили свидание - Натали пришла к брату. А к нему не пришел никто. Отец не прислал даже записки в полслова. Ни прощания, ни благословения сыну перед казнью. До чего ему тогда было тяжело. Знать что вот ты, живой человек, и через час умрешь. И на земле не останется никого кто вспомнил бы о тебе, кто поставил бы свечу за упокой души и помянул бы хоть одним добрым словом. Жуткое чувство бесконечного одиночества и собственной ненужности, чувство родом из бессонных ночей детства и невыплаканных злых слез мальчишеской обиды. Тогда, оно резало душу без ножа, но.... До чего он тогда был глуп.
Как же он не понимал одной простой вещи. Думая о себе тогда - он был хотя бы свободен от беспокойства за близких, потому что близких у него по сути и не было.
А сейчас? Ни камера, ни одиночество, ни неизвестное и скорее всего беспросветное собственное будущее его не слишком заботили.
Лишь про них он думал неотступно. Про Дашу и детей. В темноте разбавленной тусклым лунным светом, то нарезая круги по камере, то укладываясь на жесткую, холодную кровать он видел смеющееся лицо Алешки, слышал смех Егора прыгавшего на Велесе, видел Сашеньку с разбега взлетающую в его объятия и сбивчиво, торопливо, жестикулируя рассказывавшую о каких-то своих приключениях... Видел Михаила, его серьезные глаза с такой редкой иногда но такой драгоценной вспыхивавшей в них смешинкой. Едкий ироничный тон Демидовой и ее мудрые, всепонимающие глаза. Лучистый взгляд Волконского, его добродушный раскатистый смех. Суровое спокойное лицо Елагина...
и Дашу...
Закрывая глаза в тщетных попытках заснуть или вновь открывая их и в который уже раз поднимаясь с койки - он видел всадницу в синей амазонке, летящую на вороном жеребце по раскисшему ноябрьскому выгону, видел ее рассыпавшиеся по спине волосы и ласковый жест с которым она подносила его ладонь к своей щеке, видел лукавых бесенят в ее глазах, видел вновь ее, обнаженную на черной медвежьей шкуре у камина, и ее взгляд подернувшийся дымкой. И казалось стоило ему лечь - он вновь ощущал ее голову на своем плече и ладошку прижатую к сердцу. И сама тянулась рука, ложась на грудь чтобы прижать ее ладошку покрепче.. а под ладонью ощущал лишь холодный шелк рубашки.
Часы - бесконечные и томительные. И туманный серый рассвет наконец вползший в камеру, когда он стоя прислонившись к холодной стене под окном следил как блеклое серое пятно расползается по отступающей темноте на противоположной стене. И молчал... молчал слушая стук собственного сердца, шаги караульных и постепенные звуки просыпающейся крепости. А в глубине куртины снова слышались крики и чей-то безумный смех

Кабинет оказался крошечной каморкой с высоким сводчатым потолком, все пространство в которой занимал большой, заваленный бумагами стол, набитый какими-то прескриптами и папками шкаф с открытыми полками и два стула. Один - простой, деревянный, неудобный даже на вид, стоявший перед столом явно предназначался для посетителей, и второй - с гнутой спинкой и мягкой обивкой казался в этой непритязательной обстановке принцем крови случайно заглянувшим в деревенский трактир. На этом-то стуле и сидел сейчас невысокий мужчина лет двадцати семи, светловолосый с пышными бакенбардами и широко расставленными глазами. Никольский изрядно похорошел по сравнению со вчерашним днем. Сознание того что его давний враг сейчас находится в полной его власти заставило его изрядно зауважать собственную персону. А потому мундир был очищен, волосы вымыты и приглажены светлыми волнами над широким лбом, и даже осанка изрядно поизмявшаяся за годы беспросветного ощущения собственной неудавшейся жизни - начала вновь приобретать подобие офицерской выправки. Три маленькие звездочки на эполетах свидетельствовали о том что сей страж находится в чине поручика и судя по всему пребывает в состоянии душевного подъема. Он с наслаждением попивал крепкий черный чай из большой кружки и закусывал по-солдатски кусочками сахара. На вошедшую даму он посмотрел равнодушно, но оценив взглядом ее туалет, изящные руки явно не знавшие черной работы, и уложенные в простую прическу - но блестящие и густые волосы - поднялся с места. Просительница-то она просительница, иначе зачем бы ей сюда являться, да явно из благородных.
- Никольский Андрей Данилович, поручик. - отрекомендовался он и указал ей на стул напротив стола. - Чем могу служить?

- Корф? - Никольский усаживался как раз на свой стул , да так и застыл полусогнувшись еще не успев сесть, и опираясь одной ладонью о край столешницы. Разве у Корфа была сестра? - пронеслось изумленно в мыслях но последующие слова все прояснили и вспыхнули такой ослепляющей радостью, что ему на секунду стало жарко. Жена!!! Корф - женат?! Немыслимо! Ну-ка, ну-ка, посмотрим что она такое...  Он изобразил на лице приличествующее почтительно-вежливое выражение и наконец усевшись за свой стул сдвинул в сторону кипу бумаг, и заговорил вежливо и почти доброжелательно - Увы, Дарья Михайловна -но ведь правила содержания в крепости не допускают ни свиданий ни переписки. Свидание разрешается лишь после вынесения приговора, перед приведением оного в исполнение.

- Хмм, хммм, - Никольский опасливо оглянулся на дверь, словно бы пытаясь сквозь нее увидеть не подслушивает ли кто и посмотрел на просительницу с явно пробудившимся интересом, он подался вперед, опираясь предплечьями о стол и произнес нараспев - Исключения... положим теоретически возможны. Но ведь прознай об этом кто - мне несдобровать. Это зависит от того насколько вы заинтересованы, мадам Корф!

Светлые дуги бровей взлетели. Ай да мадамочка! Знает чего хочет и идет напролом. Ишь ты "любящая женщина". Надо же! От сознания того что у него появляется еще один рычаг воздействия на Корфа Никольский снова просиял, расправив плечи и словно даже стал выше ростом.
Он постучал согнутым указательным пальцем по столу, и поинтересовался сощурившись
- В силах то возможно и моих. Но вот в моих ли интересах? Такой риск... К чему мне это? Я вовсе не хочу потерять свою должность и пойти под трибунал.

Ой как откровенно! А ну как ее сейчас саму в охапку да и в камеру, за попытку подкупа должностного лица при исполнении. - Никольский явно наслаждался ситуацией, хотя на его широком лице светилась лишь вполне понятная заинтересованность - Потешился бы вечерком... А потом бы Корфу рассказал подробности. Уммммм..... его взгляд скользнул по ее дернувшемуся плечику, беззастенчиво раздевающим взглядом окинул всю фигурку и едва заметно пожал плечами - Хотя... Разве что чтобы Корфу насолить. Слишком уж худенькая, подержаться не за что.
А вслух поинтересовался, вновь постучав пальцами по столешнице и понизив голос - как и полагается должностному лицу склоняющемуся к нарушению долга
- А какова по-вашему цена риска? Согласитесь - смешно бы мне самому назначать цену за собственную шкуру. Она мне - не представляете дорога, поскольку единственная. Но я готов выслушать ваше предложение

Отредактировано Владимир Корф (12-06-2015 16:28:59)

- Хмм, хмм... видите ли... баронесса - выговорив последнее слово Никольский не удержался от улыбки - Буду с вами откровенен. Я довольно неплохо знаю вашего супруга. Мы одно время состояли в одном полку, на Кавказе. И не могу сказать что испытываю к нему симпатию. Ваш супруг, простите за прямоту - низкий и вероломный человек. Он совершил поступок который превратил ровные когда-то отношения в чертовски нехорошие. А потому и оказывать услугу ему я быть может и согласился бы, но цена боюсь покажется вам непомерной.

- Мне нет дела до слабых женщин, баронесса. Но свидание с женой - это такой подарок который арестант вроде вашего мужа не заслужил. Корф нанес мне тяжкое оскорбление - глаза Никольского стали злыми и колючими, он подался вперед и понизил голос - Он обесчестил мою сестру, юное, невинное дитя. Сделал ей ребенка и отказался признавать это! И оказать ему услугу - ему, не вам, я согласен лишь за равноценную плату.

- А надо пояснять? - Никольский откинулся на спинку стула, не отводя от нее все того же колючего взгляда. - Честь его жены взамен на честь моей сестры. Хотя и это было бы не равноценно, вы, в отличие от моей сестренки - не девица. Вот моя цена. Или платите или подите прочь, я не заинтересован подставлять свою шею пытаясь помочь государственному преступнику который к тому же еще и подлец

Рассвет принес облегчение. Тяжелые своды камеры, в темноте словно давившие на голову вновь стали видимы и поднялись вверх, где им и положено было находиться. Вместо давящей тишины, нарушаемой лишь далекими воплями стали слышны звуки пробуждающейся крепости. Тяжкие шаги караульных, сменявших посты, грохот тележки по коридору, скрип петель в дверных  оконцах, лязг жестяных мисок и кружек. Откинулось окошечко и в его двери, и чьи-то руки в перчатках поставили на откинутую створку миску с каким-то коричневым варевом в котором торчала стоймя ложка с дважды перекрученным стеблом, кружку с кипятком и ломоть хлеба поверх нее. Немного погодя те же руки поставили на створку жестяной же кувшин и положили узкий кожаный футляр.
Владимир у которого все тело мучительно ныло после тяжело проведенной ночи подошел к двери, перенес все принесенное на столик, и с отвращением поглядел на коричневое варево. Собственно в еде он был неприхотлив и в армии приучился есть все что угодно - хоть вареную упряжку хоть борщ из подножного корма. Но его по-прежнему мутило при мысли о еде, да и вчерашние намеки Никольского не прошли даром. Впрочем один раз он все-таки ковырнул ложкой, и поднес ее к носу, но отвратительный запах  подгорелой каши сваренной казалось на фотогене а не на воде заставил желудок сжаться в таких болезненных спазмах что он едва не согнулся пополам. Впрочем хлеба было достаточно - и он оказался вполне свежим. Ржаной вкус приятно кислил на языке, и Корф запивал его кипятком смакуя его словно лучший чай. По телу разлилось тепло. В футляре оказалась бритва, и он улыбнулся, раскрывая ее. Блеклый зимний свет блеснул на острейшем лезвии прокатившись по нему холодным и равнодушным бликом. Странно, но ощущение острой стали в руках всегда почему-то успокаивало, хотя никакой практической пользы кроме бритья эта бритва ему принести не могла - даже если бы он и не дал слова Бенкендорфу - все равно здравый смысл удержал бы от любых безумств. В кувшине оказалась вода, хоть и ледяная. Что ж и это неплохо. Он плеснул воды на ладонь, отер щеки и шею и прикрыв глаза принялся бриться наощупь, как собственно доводилось на том же Кавказе множество раз. Возможность чем-то себя занять, какие-то обыкновенные действия приносили такое, ни с чем не сравнимое облегчение, что он почти забыл о том что находится в крепости. Пара тонких порезов сбоку под челюстью были неизбежной платой за бритье холодной водой и без пены, но это было так мало за такую восхитительную возможность, что он их даже не заметил.
Растягивая каждое движение он отнес обратно на откинутую створку и кружку, и миску с нетронутой кашей и бритву в футляре, и посмотрел как те же безликие руки забирают все это и вновь запирают дверцу.
И время потекло по-прежнему. Затихли вновь все звуки, кроме редких шагов караульного по коридору и бессвязных выкриков какого-то бедолаги. Он прислушивался к ним, пытаясь уловить в них какой-то смысл. Размышлял о всякой ерунде - например о том - кто этот несчастный и зачем он кричит. Просто ли от отчаяния или попросту сошел с ума. Цеплялся разумом за любую подворачивающуюся деталь - чтобы не погружаться вновь в эту беспросветную пучину собственных тягостных чувств. Он наворачивал бесконечные круги по камере - то опускаясь на кровать, то снова вскакивая. И хотя бессонная ночь и сутки проведенные лишь на хлебе и воде должны были бы порядком истощить его силы - боевая выучка и возраставшее час от часа нервное напряжение напротив словно подстегивали его.
Ближе к середине дня он почувствовал жар. Печку затопили с самого утра, и пламя ревело где-то в чугунной глубине. Металлическая стенка раскалилась так, что даже проходить мимо нее стало невыносимо, и из неприметных щелей дурной сварки стал вновь пробиваться коптящий черный дым, и отвратительный запах нагретого железа. Минута, еще одна, четверть часа, час, другой, третий.... дышать становилось все тяжелее - жар от накалявшейся печи сводил с ума, воздух становился удушливым и подняв глаза к высокому потолку он не удивился, увидев вместо каменного свода ровную клубящуюся темную мглу. Он слышал истории про задохнувшихся чадным угаром пленников. И хотя его камера по счастью имела высокий потолок - угар становился почти невыносимым. Стало тяжело ходить, кружилась голова и не раз и не два он останавливался, придерживаясь за стену и вновь продолжая свой бесконечный путь по кругу, до тех пор пока наконец тяжесть в груди не охватила сердце привычной уже каменной хваткой, вызывая дрожь и слабость во всем теле.
Возвращая посуду после завтрака он оставил при себе жестяной кувшин в котором оставалось еще немного воды, и пил, пил теперь почти беспрерывно, но легче не становилось. По вчерашнему примеру заключенного из соседней камеры он постучал жестянкой по печке в надежде что ее погасят, но видимо ее гасили лишь к определенному часу вечера, и ничего не произошло
Голова кружилась все сильнее, в глазах мутилось, Владимир цеплялся за стену, стараясь отойти от печки подальше, как можно ближе к окну, чувствуя как подгибаются ноги и понимая что еще немного и он попросту сползет на пол. Если бы можно было открыть окно... Да какое там - маленькие стеклышки были намертво схвачены частым переплетом и не имели петель.
Жестяной кувшин был все еще зажат в руке и с усилием дотянувшись до окна Корф с силой ударил донышком кувшина по крайнему стеклу нижнего ряда. Оно треснуло, но устояло. Еще несколько ударов - и оно раскололось на три крупных осколка. Привстав на цыпочки он с усилием выковырял их из рамы, и сполз по стене на пол от облегчения - в маленький проем хлынул свежий, прохладный, восхитительно чистый морозный ветер с Невы. Он все еще сидел на корточках привалившись затылком к стене и свесив между колен жестяной кувшин,  с наслаждением от которого казалось сотрясалась грудная клетка вдыхая посвежевший воздух, и глядя на то как вытягивает чад через отверстие. Прошло казалось много часов прежде чем он окончательно отдышался и смог подняться, не шатаясь и твердо стоя на ногах. Разбив и освободив тем же манером и второе стекло - второе в нижнем ряду, по соседству с первым он осторжно подобрал осколки, тщательно собрал даже мельчайшую стекольную пыль и выбросил все это в отхожее место. Из отверстий немилосердно тянуло холодом, зато можно было спокойно дышать, не рискуя при этом задохнуться словно крыса в дымовой ловушке. И он с наслаждением стоял под окном запрокинув голову и с полузакрытыми глазами вдыхая этот восхитительный воздух пахнущий рекой и снегом..

Уже была ночь, когда на двери загрохотали замки. Корф сидел на кровати опустив голову на скрещенные на столе руки. В камере чувствовался свежий воздух, но было довольно прохладно, и он накинул сюртук на плечи поверх рубашки.
Таким его и нашел Никольский, явившийся покуражиться над узником. Но на его первые шпильки Владимир никак не отреагировал - словно бы спал. Попробовав то один то другой подход, смотритель, наконец пустил в ход оружие которое приберегал еще с сегодняшнего утра.
- У тебя хорошенькая жена, Корф - небрежно произнес он, прислоняясь спиной к стене и извлекая из кармана миниатюрную табакерку. Захватив понюшку он поднес ее к левой ноздре, вдохнул и блаженно щурясь чихнул несколько раз подряд. Потом прочистил нос и с ехидной издевкой посмотрел на узника. Тот медленно поднял голову, глядя на своего тюремщика с непониманием. Хорошенькая жена? Даша? А он-то откуда знает?
- Да-да, она приходила сюда - меланхолично ответил Никольский на его невысказанный вопрос, набирая в щепоть вторую понюшку - Просила свидания с тобой. Ты рад?
Владимир медленно поднялся на ноги, пронзительно глядя на него из-под спутанных, сбившихся на лоб волос, но по-прежнему молчал.
- Да... забыл сказать. Она у тебя добрая. И так любит тебя, да? Прям на все готова ради твоего блага. Вот выпросила свидание с тобой. Завтра я ее к тебе приведу. - Никольский нюхнул табаку, чихнул и утерев нос с издевкой посмотрел на Корфа. - Ну, что ты так смотришь? Ну, да, я согласился, она была очень... убедительна. Хоть и не полагается водить жен к арестантам, да еще к таким как ты, но... после такого - плевать, приведу. А-а-а-апчхи!
Он щелкнул табакеркой и усмехнулся. Владимир все еще не произнес ни слова но медленно делая шаг за шагом стоял теперь в какой-то паре метров. Никольского это впрочем не пугало - он был при сабле и пистолете, в коридоре за стеной меряли шагами каменные плиты трое караульных, чем мог ему навредить один безоружный пленник, который теперь целиком и полностью находится в его руках, со всеми потрохами.
И отвечая на мрачный взгляд смотритель легко мотнул головой
- Ну что ты набычился! Подумаешь, обычное дело. Ну да, отдалась в уплату за свидание и что тут такого? Она кстати хороша, но не совсем в моем вкусе. Я люблю дамочек поупитаннее, а твоя - тьфу, подержаться не за что. Но для разнообразия - очень даже ничего. Короче заплатила она так щедро что завтра, так и быть, приведу. Достанется и тебе от щедрот ...
Он не договорил. На протяжении всей этой речи Владимир казался совершенно спокойным, хоть и поблескивало что-то в потемневших до черноты глазах, и Никольский не уловил момента, когда он вдруг сделал шаг вперед.
Сокрушительный удар в челюсть, в который Корф вложил весь свой вес сбил смотрителя с ног, заставив его как-то нелепо крутануться в воздухе прежде чем рухнуть на каменный пол. В падении он еще умудрился довольно ощутимо удариться о низ стены и несколько секунд не мог прийти в себя, едва не лишившись сознания, и пытаясь разглядеть хоть что-то за полыхнувшими перед глазами искрами в темных кругах. Но прийти в себя он не успел - руки Корфа схватили его за грудки, вздернули на ноги легко как котенка, и прежде чем он успел хотя бы открыть рот или поднять руку - новый удар - крепче и точнее прежнего швырнул его уже не на пол а на каменную стену, ударившись об которую затылком Никольский едва не потерял сознание. Он не успел увидеть третьего удара от которого перед глазами вспыхнуло обжигающее солнце и наступила мгла.

Отредактировано Владимир Корф (12-06-2015 20:35:19)

Вначале вернулась боль. Разом в десятке мест. Потом запах. Тяжелая, тягучая вонь, запахом гниющих испражнений вперемешку с сыростью, тленом и плесенью. Ощущение собственного тела пришло потом. Боль в плечах и запястьях дала понять что он лежит на спине невольно подломив под себя скованные, онемевшие руки. Вкус крови во рту, разлившаяся по всему животу тупая боль,  ноги похоже целы - во всяком случае при попытке ими шевельнуть - что-то получилось, хотя это воскресило жестокую боль в колене. Ничего, это ничего раз нога двигается. Дальше...Вдох поглубже. Пронзительная вспышка справа. Похоже сломана пара ребер.. не беда, это тоже не страшно. Что дальше-то.... Дальше... Дальше надо открыть глаза. Владимир с усилием приоткрыл веки. Ничего не изменилось. Кромешная чернота вокруг, словно внутрь глазных яблок кто-то налил доверху чернил.
И тишина. Глубокая. Бесконечная тишина от которой почти сразу же начало звенеть в ушах. Что черт побери происходит, я ослеп?
Да вроде если бы ослеп- то не оглох же одновременно! Он осторожно потерся лицом об плечо, чтобы убедиться что глаза раскрыты.
Раскрыты - но ни единого лучика света вокруг, ни единого предмета - сплошная тьма, без единого просвета или ориентира. Словно и не приходил в себя... А может и не приходил? Что черт побери с глазами? Он с усилием попытался разогнуть ноги которые не разогнувшись толком уперлись в стену. Точно в такую же стену он упирался и головой, отчего ныла согнутая под неудобным углом шея. Так... какое-то маленькое помещение где черным-черно и не проникает ни единый звук из внешнего мира. И вонь.
Карцер.
Ответ пришел быстро, и принес облегчение. Карцер конечно не рай земной, но по сравнению с могилой - вполне себе уютное местечко.
Корф постарался пошевелиться. Постепенно отодвигаясь от одной к стены к другой - чтобы не валяться кулем а хотя бы полусидеть опираясь спиной о стену. Первое что он понял в результате своей попытки - отделали его основательно. Второе - никаких похоже серьезных повреждений. Сломанные ребра - ерунда, остальные кости похоже тоже целы. Тяжестью отдавало в правом подреберье, но его не охватывало знакомым могильным холодом - верным спутником кровопотерь. А значит внутри у него все цело, ничего не разорвалось и не кровоточит. А все остальное поправимо.
Вот только запах.... запах был невыносим, он выворачивал наизнанку, и сознание того что он сейчас лежит в зловонной луже которую пополняли десятки и сотни человек вызвало неудержимый позыв к рвоте. Впрочем желудок был пуст, и этому можно было только порадоваться. Знать бы в каком углу тут дверь а в каком - сток для отходов. А впрочем... сколько уже тут провалялся? Час? два? Сутки? Наверное немало учитывая что той страшной боли которую можно было бы ожидать по нанесенным побоям - не было. Это неплохо. Хорошо бы еще немного поспать - организм куда быстрее восстанавливается во сне, да и больно не будет. Только вот руки...
Он заскрипел зубами - неровные закаленные края кандалов причиняли жгучую боль в запястьях, и вывернутые назад плечи протестовали от такого обращения. Но это было самым сильным ощущением а значит...
Корф постарался устроиться поудобнее. Он не мог проверить на месте ли тот замшевый комочек который дала ему Даша. Не мог пошевелиться скованными руками. Но если кому -то мысль уснуть в зловонном, тесном, непроглядно черном карцере может показаться дикой, то его собственное тело взвыло от радости. Спать. Спать любой бывший солдат умеет хоть сидя хоть стоя хоть лежа. Особенно если спокойны нервы и душа. А он и был спокоен. И наконец устроившись на зловонном полу он вновь закрыл глаза, хотя не почувствовал при этом никакой разницы, и очень скоро мертвую тишину карцера наполняло лишь мерное, поверхностное, неглубокое дыхание.

Корф не пошевелился. Надзиратель бочком-бочком пробрался мимо Императора и наклонившись над ним похлопал по щекам. Бесполезно - узник был без сознания.
- Не извольте беспокоиться, так иногда бывает. Воздух...изволите видеть... тяжеловат...  - зачастил еще больше перепугавшийся бедолага, который заступил на смену только сегодня утром, и ничего не знал кроме того что карцер занят. Он подхватил Владимира подмышки, поднатужившись выволок его в коридор и лишь теперь к своему ужасу увидел не только разбитые губы, запекшуюся в уголке рта кровь, здоровенный багровый кровоподтек на левой скуле и разодранную, изгаженную следами сапог рубашку - но и жесткие кандалы сковавшие руки за спиной. Все-то оно так, знамо дело, и не такое приходится со строптивцами иногда проделывать, иначе как держать их в повиновении, но - вот что Государь, удостоивший какого-то арестанта своим посещением узрел этого самого арестанта в таком вот виде - это очень, очень, очень скверно. Надзиратель тоскливо подумал о месячном жалованье которого он возможно уже не дождется, и в то же время яростно напрягся. Это не я! Не я это сделал, не мне и отвечать. А сейчас надо поскорее его в потребный вид привести, ну и разит же от него, батюшки святы.... Немудрено - в нечистотах в лежку лежал брррр...- Сейчас... сейчас будет в лучшем виде...
Ага, как же в лучшем. Ключа-то от кандалов нет, и где их взять? Он схватился за свисток и огласил коридор пронзительной трелью. В противоположном конце высунулась чья-то лохматая заспанная голова
- Воды тащи! - заорал он - Живо!

Отредактировано Владимир Корф (13-06-2015 20:39:24)

- Не извольте беспокоиться, не извольте... - частил все тот же перпеуганный надзиратель, а из комнатенки в конце коридора уже бежал тот самый, лысый, с еще позавчера такими пухлыми щеками а сейчас будто бы враз похудевший от страха, с двумя ведрами воды. Пользуясь тем что Император отошел от заключенного и принялся мерять шагами коридор они взялись за дело по-привычному. Первое ведро ледяной воды раскачав с силой выплеснули прямо в лицо лежавшего без сознания арестанта. Тот судорожно вдохнул, запрокидывая голову назад, и после еще нескольких шлепков открыл наконец глаза. Волосы мгновенно намокли, вокруг головы и плеч образовалась здоровенная лужа, Корф попытался перекатиться набок, чтобы выбраться из нее, но глухо охнув от боли в сведенных назад и затекших до невозможности за полторы суток плечах, повалился на прежнее место, сцепив зубы и глухо чертыхнувшись.
Первый надзиратель - тщедушный и седой уже человечек встревоженно заглянул ему в лицо
- Встать можете?- и обернувшись заорал - Егорыч! Егорыч, дуй живо к смотрителю за ключом! Да живей ты, щучий сын, чего валандаешься!
Это было что-то новенькое. С чего это он такой вежливый? Во всяком случае сейчас это Владимира не волновало. Он вновь попыался подняться, и на этот раз оба надзирателя в четыре руки подхватив его под локти и плечи помогли подняться на ноги. Правое колено взвыло от боли, ребра прошило так что он поневоле задержал дыхание, и оперся плечом о стену, чтобы не упасть. Голова кружилась, запах карцера так въелся в него, что оставайся в желудке хоть капля содержимого - его бы вывернуло наизнанку, но видимо ой как неплохо, что он провел перед заключением в него двое суток лишь на хлебе и воде. Иначе пробуждение от беспамятства было бы еще более отвратительным. Случайно ли, намеренно ли, поднимая арестанта надзиратели поставили его лицом к стене, к закрытой двери карцера.
- Сейчас, сейчас.... Ох и разит же от вас.....ничего, щас мы вас живо отмоем.  - По коридору уже гулко топали шаги и слышался звон и плеск полных ведер. Рубашка и штаны превратились в форменное тряпье, зловонное до тошноты после карцера. И Владимир не протестовал когда с него в два счета сорвали одежду. Кого и зачем тут стыдиться? На пол, в лужу воды упал небольшой серый комочек. Надзиратель, распарывавший как раз в это время левую штанину поднял его, и уже собирался было отбросить в сторону
- Нет! - хриплое карканье вырвавшееся из горла в котором уже двое суток не было ни капли воды ничем не напоминало человеческий голос, и надзиратель вздрогнув поднял голову. Посмотрел в загоревшиеся каким-то дьявольским огоньком глаза арестанта, потом на комочек, и пожав плечами обошел вокруг, и вложил замшевый комок в ладонь Корфа. Хотя и не полагалось узникам иметь личные вещи. И хотя стянутые, скованные руки почти ничего не чувствовали - пальцы все же моментально сжались, удерживая этот кусочек ткани как величайшую драгоценность
- Спасибо - прохрипел он, прислоняясь к стене плечом и головой, и как раз вовремя - доставленная наконец вода тремя ведрами, тремя холодными потоками хлынула по обнаженному телу, заставив одеревенеть от холода, но в то же время - благодарение Богу - унося наконец этот смрад который казалось словно въелся в кости. Конечно при крепости имелась арестантская баня, но посещали ее не чаще чем раз в месяц, и уж не тогда, когда пленника дожидается августейший посетитель, и требуется привести его в божеский вид как можно быстрее. Сразу же следом за водой один из надзирателей поддержал его под локоть тогда как второй помогал надеть широкие холщовые штаны, которые пришлось стянуть на поясе чуть ли не вдвое. Рубаху - обычную арестантскую робу из некрашеной холстины пришлось просто накинуть на плечи, Никольского так и не нашли, соответственно и ключа от кандалов не было.
Все то, что над ним проделывали Владимир воспринимал как-то отстраненно. Выволокли - хорошо, отмыли, хоть и варварским образом - еще лучше. Пересохшее, растрескавшееся горло и распухшее нёбо горели от жажды и несколько глотков, которые он успел урвать пока его окатывали водой - были подобны глотку воздуха, но жажды не утолили и он готов был отдать жизнь сейчас за стакан воды. Но просить? Может сами догадаются. Дойти бы только до камеры - на ногах он удерживался с огромным трудом, и боль дергавшая одновременно в десятке мест казалось все росла. Дойти бы только до камеры.
Когда наконец он был приведен в более ли менее приличный вид, один из надзирателей - тот самый что выволок его из карцера - взял его под локоть и развернул, чтобы повести к камере. Владимир тяжело прихрамывая сделал несколько шагов и.... лишь сейчас заметил силуэт посреди коридора. Силуэт - столь хорошо знакомый, что он не мог бы ошибиться даже если бы захотел. Он замер посреди коридора, не обращая никакого внимания на тянувшего его за локоть надзирателя. Изумление вспыхнуло в серых глазах так ясно и неприкрыто, что не ошибся бы даже слепой. А потом словно желая погасить эту вспышку - приопустились веки, и Корф коротко склонил голову в лаконичном, на военный манер поклоне.
А надзиратель все тянул и тянул - мимо императора, по коридору, за угол - и Владимир задержавшийся лишь для этого молчаливого приветствия-  спокойно пошел с ним, ощутимо хромая на правую руку, и не оглядываясь.
В первую секунду, увидев Императора в коридоре его пробила совершенно дикая мысль- неужто Государь пришел к нему? Но потом - поскольку надзиратель тянул к камере, он как-то сразу забыл об этой мысли. Действительно - мало ли из-за каких дел он мог тут оказаться.
Дверь камеры была открыта. Надзиратель завел его внутрь, поглядел на узника с каким-то страхом в глазах и выметнулся прочь, не закрывая дверей. Это был еще один нонсенс, но у него уже не было сил удивляться. Корф опустился на край койки и уж совсем непонимающе глядел ему вслед

Отредактировано Владимир Корф (14-06-2015 22:02:19)

Вот так-так.... Выходит он действительно пришел ко мне?
Удивляться было некогда. Владимир с усилием поднялся на ноги, и качнувшись тяжело оперся скованными за спиной руками о край стола. Сидеть в присутствии Императора для него было немыслимо будь он хоть трижды не в состоянии держаться на ногах. А вот чтобы заговорить пришлось приложить усилие - пересохшее горло было едва способно произносить членораздельные звуки. Впрочем несмотря на весь его измученный вид, и следы побоев которые без труда можно было заметить и на лице и на теле - выражение лица его оставалось совершенно спокойно, да и голос - хоть и хрипел как наждак по стеклу, но тоже не выражал никаких признаков волнения
- Я и не ждал, что меня погладят по головке за нападение на смотрителя, Ваше Величество. Эти господа в своем праве.

Владимир машинально пожал плечами и тут же сильно об этом пожалел - стянутые назад руки превратили это простое движение в полыхнувший в суставах пожар.
- Он в неподобающих выражениях отозвался о моей жене - просто ответил он, явно подразумевая что этим все и сказано