Владимир чуть приподнял руку, прерывая этот поток слов.
- Он говорит правду. Человека посмевшего угрожать жизни Государя нельзя оставлять в живых, поскольку такой прецедент может побудить у слишком многих желание пойти на покушение. Я знаю, Ваше Высочество, не трудитесь объяснять. Я знал это с самого начала.

Отредактировано Владимир Корф (03-07-2015 22:08:04)

- Говорите тише, Ваше Высочество - понизив голос настойчиво произнес Корф, сжимая его ладонь - Во-первых это ничего не изменило. Рокотов еще на допросе дал мне понять что ему велено подогнать дело под смертный приговор. За любую вину. Я мог бы угрожать убийством всей императорской фамилии а мог быть невинным как ягненок, но это бы ничего не изменило.  А во-вторых... Сознаюсь- я не владел собой в тот момент. Поддался на провокацию. И слова эти сказал не Императору а мужчине который....- он крепко сжал губы и качнул головой - Повторись все снова я сказал бы то же самое. 

Чем спровоцировал... смешной вопрос. Глаза Корфа против воли блеснули почти прежними искрами. Он хотел было промолчать, но...
Александр - будущий Государь. Ему следует знать. Знать - как выгляди со стороны Император когда забывает о том что законы чести общие для всех.
- Скажите, Ваше Высочество... -наконец медленно произнес он - Вы знаете что произошло во время встречи Императора с Дашей?

Владимир лишь кивнул головой.
- Он дал мне понять что она была с ним. Что... - даже сейчас при одном воспоминании о том разговоре у него перехватывало горло - Спросил... что я скажу если он расскажет мне о том, как она.... была с ним. Для того чтобы спасти мою жизнь. Я сказал ему что он лжет. И что если бы это было правдой, то... но сказал это не Императору. Передо мной был просто мужчина. Ревнивый и раздосадованный, ударивший по единственному что для меня еще оставалось важным в жизни

Отредактировано Владимир Корф (03-07-2015 22:10:04)

Глядя в расширившиеся глаза друга Владимир едва не пожалел о сказанном. Но... это было правильным. Цесаревич должен знать к каким подчас методам прибегают государи. Он лишь в свою очередь сжал его руку и негромко произнес.
- Уходя он все же признался что я могу не беспокоиться о ее чести. И это было с его стороны милосердием. Оставь он меня мучиться в сомнениях - это было бы куда худшей карой чем виселица, Ваше Высочество. Но... Вы теперь понимаете - у меня не было выбора. И не было возможности рассуждать или думать о своих словах... 

- Лишь в общих чертах. - Корф бросил искоса взгляд на нервно кусавшего губы Репнина, молясь о том чтобы он не слышал их разговора а потом взглянул на цесаревича - И пусть и не узнает. Пусть лучше считает что я собственными руками вырыл себе могилу - чем знает что в ловушку меня загнали намеренно. Сейчас она - как и весь мир- может считать что император просто не может помиловать меня - даже если захочет. Может верить в то, что у него нет более злонамерения ко мне. Пусть и верит. Пусть винит в моей смерти обстоятельства, судьбу, мою собственную горячность и несдержанность, длинные языки надзирателей или дотошность Рокотова - пусть так. Но... если она будет считать Императора моим убийцей, злонамеренно поймавшим меня в такой смертельный капкан -и умывшим руки - она возненавидит его, и тогда... - он медленно выдохнул- Тогда...  боюсь она воспитает эту ненависть и в наших детях. Наш род всегда был предан короне, Ваше Высочество. И я не хочу чтобы дети повторили судьбу тысяч что гниют сейчас в Сибири за неподобающие мысли и настроения

- Честь и верность всегда была куда важнее жизни, Ваше Высочество - Владимир с горечью сжал пальцы в кулак. -Страшнее приговора осознавать что  из-за этого процесса честь моего имени будет опозорена. Что дети будут считаться детьми изменника... предателя. Но еще хуже будет если боль потери сделает их и вправду таковыми. Если заставит их усомниться, отвернуться....  Наш род поместил свой герб на грудь двуглавого орла еще две сотни лет назад, сменив подданство и признав над собой флаг Российской империи... Дети пока не могут понять, не сможет понять и Даша, но моя смерть не стоит ничего против того чему верой и правдой служили многие поколения. Имена Волконских, Трубецких, Бестужевых - живы до сих пор лишь потому что приняв волю Государя их семьи продолжали служить престолу, но кто вспомнит сейчас Муравьевых, Поджио или многих других что возроптали и отвернулись от империи? Я хочу чтобы мое имя продолжало жить, Александр. - Корф в своем порыве не заметил что впервые в жизни назвал Наследника по имени. - Хочу чтобы мои дети не стыдились его. Чтобы мои внуки и правнуки с гордостью носили имя, которое предыдущие века покрывали славой. Пусть сейчас считают его опозоренным - это ненадолго, если мои дети своей жизнью и преданностью престолу подтвердят право лилии по-прежнему находиться на груди у орла. Да, Император убивает меня. Убивает собственноручно - но клянусь, я готов умереть благословляя руку нажимающую на курок, и завещать своим детям хранить верность трону - как хранили ее все те что были до меня, и те что будут после.... И в ваше царствование, Ваше Высочество - может быть, помня обо мне - вы вернете им то, что должно принадлежать им по праву....

Серые глаза на бледном, изможденном лице засветились теплым светом. Владимир крепко сжал руку Александра и тень прежней полуулыбки скользнула по истончившимся побелевшим губам
- Это все, что я желал бы услышать, и более того что я заслужил. Прощайте, Ваше Высочество. Благодарю вас. За все...

Совместно с Михаилом Репниным

Владимир же шагнул вбок и перед ним сомкнулись три штыка не позволяя двинуться дальше. Он собственно и не собирался, да словно и не заметил сдвинутых винтовок - протянул руку между ними к Репнину, который так и стоял в оцепенении. И какая разница что сейчас его будут слышать конвоиры, друг который был ему всю жизнь, с восьми лет ближе чем мог бы быть родной брат стоял сейчас в шаге от него - и сколько бы там ни осталось быстротечных минут -или секунд терпения у солдат, их страха перед начальством и робости перед наследником трона?
- Я уж думал что больше не увижу тебя, Мишель...
==
Миша схватил протянутую руку так поспешно, как будто от этого зависела его жизнь.
- Этот суд - самая гадкая подлость, которую я видел в своей жизни, Владимир!
Вот бы быть сейчас рядом с другом - по ту сторону сдвинувшихся штыков. В прошлый раз, когда их хотели расстрелять, Мишелю было страшно, казалось, ничего страшнее в жизни и быть не может, хоть он и старался внешне храбриться и даже шутил. Оказывается, самое страшное - это когда твой друг там, один, приговорен к казни - а ты тут. В безопасности. И все, что можешь - стоять и смотреть, как его уводят.
То, что Мишель только что услышал об императоре, его не слишком удивило. Вся их семейка такая - с гнильцой. Бедная Даша...
===
- Бывают и похуже - Корф все же сумел улыбнуться. Какую невыразимую радость доставил ему Александр предоставив возможность повидаться с другом, поговорить, увидеть... проститься... Как сказать ему это, как выразить? Невольно вспомнилось утро перед дуэлью, когда оба они после ночной пьянки - но не испытывая ни тени похмелья сидели в кабинете в городском особняке, как он чистил пистолет а Репнин, не находивший себе места от беспокойства сидел слева и отчаянно искал выход. Искал и не находил. Сейчас он выглядел точно так же. А он, уже тогда решивший застрелиться если Александр промажет - не просто казался спокойным - а и был таковым. Как и сейчас. И это бесконечное спокойствие отражалось и в глазах - без тени горечи. Не этого ли он в конце концов ждал - с того дня как Сашенька назвала его папой? Если Император еще мог бы простить ему женитьбу на Даше - то никогда не простил бы что он занял его место в сердце его дочери. Он знал это - хотя не делился этим даже с женой. И.. .случилось то что случилось. Хотя... куда милосерднее было бы попросту пристрелить или повесить без суда и следствия. Смерть не самое страшное, а вот позор которым суд и приговор облекли его имя... Только об этом он еще и беспокоился... помимо жены и детей - о том что было главным всю его жизнь до их появления в ней. О чести своего имени....  и едва сумел отмести в сторону горечь при мыслях об этом. Мишелю станет только хуже...
- Однако, Миш - я по крайней мере до конца не уронил собственной репутации, не находишь? - вспомнив подначивания Репнина по части собственного максимализма Владимир вскинул голову и дернул уголком рта в прежней полуухмылке поручика Корфа за которую его так недолюбливала Натали считая самовлюбленным снобом - Если уж стреляться - то с Наследником Престола. Если отбивать женщину - то не меньше чем у самого Императора! Будет чем гордиться на том свете. Ангелы поди будут удивлены.
===
- А ты уверен, что попадешь в рай? - глупая привычка постоянно шутить, о чем он болтает, есть ведь вещи поважнее. Но язык Мишеля продолжал нести околесицу: - Ты когда до пекла доберешься, уж будь добр, присмотри и мне местечко потеплее...
Миша оборвал себя на середине фразы. Он ведь не то совсем хотел сказать.
- Я не помню, говорил ли я тебе это, Владимир, но я горжусь тобой...
Мужчина он в конце концов или тряпка? Почему этот треклятый комок сжимает горло и мешает говорить?
====
- Да нет, совсем не уверен - слово в слово, даже с той же интонацией повторил Владимир свои собственные слова сказанные им тогда, почти полтора года назад - у кронверка этой же крепости, другу стоявшему рядом с ним под наведенными дулами дюжины ружей. И горячая волна радости затопила душу при мысли о том что сейчас ему там стоять - слава Богу одному. А вот последующие слова друга заставили ярче заблестеть глаза и крепче сжаться пальцы которые так и не выпустили руку Репнина из своей.
- Не помню, говорил ли я тебе это, Мишель - но я счастлив и горд дружбой с тобой. - как оказывается это просто! Сказать вслух то, что даже в мыслях не облекал в слова, постоянно боясь показаться слишком патетичным даже в собственных глазах! Как оказывается просто - быть смертником, которому все позволено, над которым не станут смеяться - даже если сказанные вслух слова показались бы чрезмерными в любой другой ситуации. Не стоит повторять ошибку отца. Если уж есть возможность сказать человеку - чем он был для тебя - надо воспользоваться оставшимся временем. Чтобы после смерти оставить ему хоть это. - Мало найдется на земле людей которым повезло с друзьями так же как и мне. Спасибо.
===
- И тебе. Спасибо.
Такого друга ни у кого никогда не было. А теперь и у него не будет. Мишель судорожно сглотнул. Он понимал, что их разговор вот-вот прервут, а нужные слова не шли на ум.
- Я могу что-нибудь сделать для тебя?
====
- Выпей за упокой тот ящик крымского что остался мне должен. - улыбнулся Владимир и тут же вспомнив предновогодние похождения Репнина - не удержался от смеха - Только не за один присест! Натали же меня даже в аду разыщет если ты опять с дорожки собьешься! Представляешь - что скажет - вот ведь негодяй Корф, даже после смерти умудрился навредить ее брату!
Какой-то чертовщиной отдавал этот смех, но что поделать если он был искренним? Мишель обладал поистине невероятным даром - одним своим присутствием снимать бремя с плеч, и вызывать улыбку, и его легкий нрав и вечные шутки - сколько же раз вытягивали его самого из тягостного омута в который его то и дело швырял и собственный куда более склонный к мрачной меланхолии склад души, и проблемы с отцом, да и мало ли что еще...
Вглядевшись в лицо друга он все же покачал головой
- Право, Миш, мне становится совестно. Тебе плохо а мне сейчас - по крайней мере сейчас - так легко что дунь - взлечу. Спасибо Александру что привел тебя и.... - он на секунду замолчал и коротко, остро взглянул в полные смятения глаза друга и продолжил уже серьезно - Знаешь... у меня и вправду есть к тебе одна просьба. И очень важная для меня.
====
Мишеля передернуло. "Выпей за упокой". Но Владимир так спокойно говорил, так достойно держался, что Мишель просто не имел права раскисать.
- Ты не рассчитывай легко от меня отделаться, Вольдемар! Сам будет по преисподней чертей гонять, а мне тут одному скучать? Пусть даже и с крымским...
И как это он забыл, что здесь еще и наследник императорский? Следовало признать, что в самом деле, его нужно поблагодарить за такую возможность - увидеться с Владимиром и даже поговорить.
- Говори, - кивнул Мишель,  - Я все сделаю.
====
- Помирись с Александром - вполголоса отозвался Корф взглянув на цесаревича, который тем временем отошел к начальнику конвоя и завязал с ним разговор - для того чтобы подольше удержать конвойных на месте и дать друзьям хоть немного больше времени - Ты...можешь конечно, но не должен винить его одного  - он секунду помолчал и заговорил торопливо, словно боясь что ему не хватит времени - Послушай... я тебе не говорил, да и не сказал бы -  но сейчас у меня остается слишком мало времени. Да, между ним и Натали произошло - то произошло. Но - пойми произошло это не только по его вине. В конце концов - не взял же он ее силой! Она сама пришла к нему. Ночью. Не совсем трезвая - но достаточно чтобы осознавать что делает! Брату трудно такое слышать, знаю - но она отдалась ему по доброй воле, кто бы из мужчин удержался когда желанная и соблазнительная девушка сама склоняется в твои объятия. Да, должен был! Не смог - это может слабость но не преступление. Он помчался к Императору и добивался дозволения жениться на ней. Когда не вышло - он подставил свой лоб под дуло моего пистолета без тени сожалений - в расплату за то что сделал. Мишель, ты сам повторял мне слова Жуковского - Александр станет великим государем, и я имел случай множество раз убедиться в том что что он прав! Да к тому же..  Ведь с Натали уже все хорошо, благодарение Богу. И за честь твоей семьи он расплатился добровольно. И... - Владимир перевел дыхание и до боли стиснул его пальцы. Слова сорвались с языка прежде чем он успел подумать какую боль могут принести они другу - Прошу тебя, Миш.... хотя бы... хотя бы в память обо мне.
===
Так вот как все было... но почему же сестра не рассказала ему этих подробностей? Но как бы она такое рассказала?.. Натали... Импульсивная, всегда поступающая по-своему, всегда такая уверенная в собственной правоте...
- Я понял, Владимир...
Но это было еще не все. Последние слова друга хлестнули по уже основательно расшатанным нервам князя.
- Ты еще жив, Владимир, слышишь?! Жив!
Он с ненавистью посмотрел на отгораживающие его от друга штыки.
- Хорошо, я... помирюсь с цесаревичем. Он и в самом деле не так уж и виноват. То есть не только он...
===
- Спасибо! - почти шепотом проговорил Корф, глаза которого словно бы осветились изнутри. И тут же - словно ослабили пружину в которую его неожиданно скрутила эта тема - он спокойнее распрямил плечи и даже кандалы натеревшие запястья до кровавых ран, и удерживавшие левую руку на весу, на цепи - пока он правой все еще удерживал руку Репнина в своей - перестали давить. - Вины вообще нет. Ничьей. Ни в чем. Оставь прошлое прошлому, Миш! - он чуть помедлил и украдкой взглянув на хмуро что-то отвечавшего Александру начальника конвоя продолжил - Да, я жив. И кстати пока жив - скажи хоть какие вести там, в большом мире? Знаешь что происходит у меня дома? Как там дети?
===
Оставить прошлое? Только после того, как еще раз поговорит с сестрой. А впрочем... разве это так уж важно? Владимир прав. Почему же мы понимаем истинную ценность того, что имели, в тот самый момент, когда это теряем?..
Но философствовать не было времени. Вопрос друга поставил Мишеля в тупик.
- Понимаешь, Вольдемар, я в последнее время сам был несколько далек от большого мира. Пришлось немного отдохнуть. На гауптвахте. Поэтому возможности съездить к твоим у меня не было.
===
- На гаупвахте? - вот уж чего не ожидал! - Бог мой, Миш! За что?!
===
- Понимаешь, я побуянил немного, когда узнал о твоем аресте. Пошел добиваться справедливости. К императору. Но у Его Величества оказался неприемный день, что мне и попытались объяснить. А я не поверил. Ну и вот, попал под арест. Да пустяки все это. Ты лучше скажи, что-то может нужно передать? Даше... Анне?
===
Вот когда конвойные уже начавшие терять терпение стали коситься на своего арестанта уже с неприязнью а с опаской, потому что Владимир расхохотался - да так, что дернулась, и натянулась цепь на руках.
- Боже мой! Мишель! - смех никак не иссякал, стоило лишь представить картину того как взбудораженный Репнин пытается пробиться к Императору. И хотя смешного в этом было не слишком много - к смеху примешивалась изрядная доля облегчения. Слава Богу был "не приемный день"! Слава Богу его не пропустили! Иначе... пылкий, не сдержанный на язык Михаил мог бы наговорить лишнего и пожалуй не ровен час оказался бы в соседнем каземате! Господи! Спасибо что он отделался лишь гаупвахтой! - и лишь с трудом успокоившись - он все жепокачал головой - Пообещай не делать подобных глупостей. Ни твоим родителям, ни сестре не пойдет на пользу если тебя отправят вслед за мной. А толку от твоего бунта иного- сам понимаешь - не было бы. Я... я все понимаю, Миш, но мне ты и правда ничем не поможешь. Считай что у меня была дуэль и я наконец нарвался на того кто стреляет лучше меня. Договорились?
Начальник конвоя уже похоже не отвечал Александру. Смотрел исподлобья чуть ли не волком - лишь оттого что статус не позволял сказать "оставьте нас в покое, Ваше Высочество" А цесаревич похоже распинался уже из последних сил воображения. Сколько еще он сможет отвлекать охрану? Три минуты? Одну? Серые глаза посерьезнели
- Не надо никому ничего передавать. Дашу я увижу перед казнью. А Анне... ей получить посмертное послание будет пожалуй хуже чем если просто уйду не прощаясь.  Разве что... - Корф прикусил губу - Серж...
===
- Тебе смешно, да? Ну-ну, смейся. А все-таки, я славно отделал охрану. Не веришь?
Мишель с удовольствием отделал бы и этих, с непроницаемыми лицами и тупым выражением в глазах держащих свои штыки, но Вольдемар прав - толку от этого не будет. Чертова беспомощность.
Желание уйти не прощаясь показалось Мишелю жестоким по отношению к Анне, но он не стал спорить. А вот последнее слово друга...
- Что - Серж?
В такой момент не должно быть места ревности. Но ведь она появилась, зараза незваная.
===
Владимир прикусил губу. Что можно передать Воронову? Что он сказал бы ему окажись тот сейчас здесь? Да в общем-то ничего. Разве что...
- Пожми ему руку за меня. - просто произнес он наконец.
А начальник конвоя уже глянул на часы и с ужасом отшатнулся от продолжавшего что-то вещать цесаревича. Вместо  оговоренных пятнадцати минут они простояли почти полчаса - еще чуть - и навстречу им выйдут узнать - куда запропастился арестант которому давно надлежит быть в камере. Солдаты оглянувшись на своего начальника вздохнули с явным облегчением и когда тот явно заторопился к своим - по собственному почину сомкнулись теснее, почти касаясь арестанта остриями штыков.
- Похоже мне пора.. эскорт торопится... минуты превратились в секунды, крепче сжались пальцы
===
- Я... да. - Мишель устыдился своих мыслей. Благодаря наследнику, у Мишеля был и этот разговор, и эти  последние минуты. А у графа Воронова такой возможности уже не будет.
Но и эти минуты прошли. Миша неприязненно зыркнул в сторону спешащего к ним недоразумения с вытаращенными глазами, и больше уже на него не смотрел.
- До свиданья, Владимир, - ну никак не поворачивался язык сказать "прощай".
===
Теплом прихлынуло к сердцу, осветило глаза словно вспышкой заходящего солнца. Сжалась рука - в последний раз пожимая руку друга и Корф разжал пальцы. И почти тут же цесаревич, взяв Репнина за плечо, оттащил его на пару шагов назад, зная что сейчас конвойные будут перестраиваться, и неизвестно как отреагирует вспыльчивый князь когда его толкнет солдатня. Ни к чему было это сейчас... И не стоило...
Владимир понял. Он бросил на Александра благодарный взгляд, посмотрел на Репнина со спокойной, едва уловимой улыбкой в уголках губ, и отозвался тепло, словно собираясь в какую-то дальнюю поездку.
- Прощай, Мишель. Кланяйся за меня Натали.
Цесаревич схватил Репнина за плечо, оттащил на пару
- Ну пошел, пошел!- заторопился конвой, арестант вздрогнул от нетерпеливо кольнувшего в спину штыка. И бросив взгляд на обоих друзей - он пошел дальше, сопровождаемый вновь сомкнувшимся строем солдат
Несколько минут стоял в оцепенении наследник престола, глядя вслед уже скрывшемуся из вида конвою. А потом вздохнул и так же молча повел Репнина обратно. На Плясовую площадь, где дожидались их Елагин с Волконским.

Отредактировано Владимир Корф (29-07-2015 11:28:47)

- Даша....
Даже одно имя беззвучно коснувшееся губ вызывало сладкую боль. Владимир с усилием разжал левый кулак - пальцы сведенные судорогой от долгой неподвижности повиновались с трудом. Перевитая тонким кружевом прядь волос, которую он сжимал в ладони шагая по крепости в сопровождении конвоя, когда стоял перед судом, когда его вели обратно, когда говорил с друзьями - она стала влажной от холодной, болезненной испарины не оставлявшей его со вчерашнего дня. На ощупь, не видя ее в чернильном мраке каземата он постарался вытереть ее об холщовый рукав робы и приложил к щеке.
Щемящей нежностью накрыло прикосновение - как десятки, сотни раз до этого он зарывался лицом в ее волосы, или касался их губами.
Он и сейчас чувствовал их на своем лице. Едва уловимый запах роз. Улыбнулся, вспомнив как она с серьезным видом показывала ему как надо наносить масло на гребень. И видел, как скользят каштановые пряди между его пальцев. Он так любил играть с ее волосами. Гладить их, расчесывать пальцами. Прятать в них лицо и сдувать со щеки непокорный локон... Эта крошечная частичка ее - была сейчас целым миром, наполняющим бесконечную тишину каземата. Светом ее глаз, в которых то плясали веселые бесенята, то появлялись слезы....
Лишь один ее взгляд он не любил.
Ненавидел
Когда эти глаза становились отстраненными... пустыми. Закрытыми.
Чужими.
Когда она пряталась, уходя в себя. Закрываясь от него, и надевая маску.
Перед ним!
Это было лишь вначале, но... так больно. У камина в петербургском особняке. На развалинах ее дома.... Она так часто причиняла ему боль сама не зная об этом.
Я здесь всем чужая... после всех усилий, после всего того что было сделано, сказано и перечувствовано - эти слова тогда ожгли как пощечиной. Чужая... в доме который он наполнил ее родственниками, и половиной ее дворни - настолько что впору самому было чувствовать себя чужаком в собственном доме...
Было ли это мимолетным чувством? Или она и вправду таила это в душе - не показывая? Сделал ли он свой дом родным для нее? Сумел ли....
Успел ли?
Как хотелось в это верить. Ведь в последний месяц этого отчужденного выражения он более не видел.
Это наш дом, родная.... наш.... Даже когда меня в нем больше не будет.
Он вдруг представил как она вернется домой... как войдет в его кабинет. Жгучая боль всколыхнулась пожаром сбив дыхание и на секунду вернув его из грез обратно в камеру.
Даша-Даша... ты хотела иногда уединения. Теперь оно у тебя будет постоянным.... И не понадобится тебе "норка"...
Господи... Ей снова придется взяться за дела. Снова стать старшей в доме?
НЕТ! Нет-нет-нет!
Елагин... он обещал не оставлять ее. Пусть у него хватит ума взять все на себя. А ведь она наверняка начнет геройствовать -как тогда, когда ослеп Илья, и пытаться взвалить на себя еще и эту ношу.
Нет.... не хочу.
Я обещал детям что она будет проводить с ними больше времени... держал слово и как же они были счастливы. Что же будет теперь?
Господи.... что с ней теперь будет. Со всеми ними. Как она расскажет детям что я больше не вернусь. Никогда...
Темнота наваливалась со всех сторон, протягивала к горлу цепкие когти. И вновь давило каменной тяжестью окруженной пожаром словно камень попавший в доменную печь горевшее в проснувшемся недуге сердце - а мысли, мысли резали хуже тысячи ножей, стоило ему представить лица детей. Лицо Сашеньки когда она узнает что ее отец убил того кого она пожелала назвать отцом сама. Представил какие глаза будут у Алешки когда он узнает что отец которым он восхищался и считал героем - казнен за предательство.... Господи... больно....
А Егор.... он вспомнил молчаливое приветствие. Как мальчик водил пальцем по его ладони, знакомясь с ним впервые. "Папа, мы пришли". Ребенок открывавший свою замкнутую душу все более и более. Ребенок вошедший в его дом сумрачным дикушем, цеплявшимся за руку старшего брата.... ребенок спустя два месяца хохотавший во все горло, и носившийся с остальными детьми по залу в котором было более двух десятков посторонних. Ребенок позабывший свою молчаливость, свои страхи, свою скованность перед чужими, ребенок который даже сейчас - там, в поместье - ждет его. Рисует лошадей, и ждет когда вернется папа и они снова будут скакать по весне на громадном черном жеребце по пробуждающимся лугам, и он вновь будет смеяться... как тогда - в первый раз.... Как отреагирует Егор?
Боже мой.......
"Отец!" - в который уже раз пронзительно звал Михаил сбегая с лестницы.
Он знает..... При мысли о нем он поневоле выгнулся на койке, ловя спертый, почти лишенный кислорода воздух.
"Я обещаю тебе..."
как же мало было у меня времени чтобы выполнить свои обещания.....  А теперь - детство которое я хотел ему подарить, детство продолжавшееся так мало - вновь закончится. И ему придется снова стать старшим в семье. Что же он будет думать обо мне...
Господи... возненавидят ли они меня... все четверо. Или...
Мысли о детях жгли раскаленным железом, вызывая не сожаление а пронзительную, горячую боль, словно сердце истекало кислотой. Не было при мысли о них той бесконечной нежности и тепла которые смягчали боль при мыслях о Даше. Любовь, любовь бесконечная как океан, как теплое, бездонное летнее небо обволакивала все, превращая горечь будущего прощания в щемящую нежность...
А при мысли о детях боль не смягчало ничто. И бесконечное чувство вины делало ее еще сильнее.
По крайней мере я успел усыновить их... Хоть и опозоренное имя - все же имя. Они очистят его. Они, время, Александр - имя будет жить, раз есть кому продолжать его носить... Иначе остались бы они по-прежнему подопечными - зависящими от Даши во всем и не имеющим шансов никогда поднять голову в обществе, за неимением собственного имени. Чуть получше чем мещане и крестьяне - но никогда никоим образом не дворяне. Опала... вещь переходящая.
Что ж... хоть это я успел для них сделать...
хоть это останется с ними после меня..

Отредактировано Владимир Корф (04-07-2015 16:07:34)

Не успел Кузьмич хорошенько размять нывшие от сырости кости и начать копаться в своем столе выискивая перо получше для письма которое собирался написать арестант - на узкой лестнице вновь загремели шаги. Для батюшки было еще рано, тот появится не раньше чем часам к шести, надзиратель это знал так же хорошо как собственное расписание. Уж очень много смертников прошло через его руки, и визит священника, каждый раз пенявшего на крутизну и узость лестницы был делом обычным и привычным. К тому же тот предпочитал почивать после обеда, и раньше пяти пополудни не вставал. Шаги лязгали металлом, и отпирая решетку он поглядел на лестничный проем ожидая Никольского или кого-то из солдат охранения принесших официальный приказ о казни, но к решетке из темного провала вышел высокий, седой человек с морщинистым, обветренным лицом и лучистыми глазами. Густые бакенбарды и усы были белы как снег, а фигура поражала статностью, хотя Ивану Никитичу Скобелеву шел шестьдесят второй год. Пустой левый рукав как всегда был приколот  манжетом к борту мундира словно бы генерал держал у пояса несуществующую, отнятую по самое плечо руку, а страшная трехпалая правая рука держала казенный свиток с гербовыми печатями. Двое солдат сопровождавших его вылезли из лестничного проема следом за ним, а Кузьмич, узнав коменданта заторопился распахивая перед ним решетчатую дверь.
Иван Никитич Скобелев за всю свою биографию так и не научился чванству высших чинов. Он был родом из простонародья, и начав свой путь в четырнадцать лет тем что добровольно отправился в армию - он прошел путь до генерала от инфантерии лишь благодаря личным заслугам, собственному  беспримерному мужеству, умом и преданности стране, граничившей с фанатизмом, поскольку за его плечами не было ни богатства, ни происхождения, ни влиятельных знакомств. Вместе с этим - генерал всегда был прям и откровенен, говорил что думал и не раз попадал в опалу и бывал разжалован за слишком вольнодумные высказывания, которые трактовались Третьим отделением как бунтарские, однако которые сам он считал сказанными лишь к вящей славе государя, которую позорили полицейские чины. Последняя такая его опала в чине генерал-лейтенанта замаскированная под полупочетное полунасмешливое "предоставляется отдых во исцеление ран полученных на государевой службе, с рекомендацией не утруждать своего здоровья дальними поездками выходящими за пределы деревни Новиковки, Оренбургской губернии"  -продолжалась с 1828 по 1831 год, до тех пор пока в марте 31-го не вспыхнул мятеж в Польше. Вот тогда-то и вспомнили бывшего соратника Кутузова, героя Бородина. Располагая лишь резервными дивизиями 1-го, 2-го и 3-го корпусов - иными словами необстрелянными новобранцами вместо опытных солдат основного состава и одной-единственной опытной гренадерской бригадой он ураганом прошелся по царству Польскому, потерял руку на пылающих улицах Минска и на том и закончил свой военный путь. Однако всем войскам ведом был его прощальный приказ, надиктованный им как раз в тот момент когда полковой лекарь срезал лоскуты кожи удерживавшие полуоторванную, раздробленную в плечевом суставе руку «Для меча и штыка к защите славы святого нам Отечества, и трех по милости Божией оставшихся у меня пальцев с избытком достаточно».  Комендантом Петропавловской крепости Скобелев был назначен лишь в прошлом году и такова была сила этой личности, что не было в крепости ни одного солдата который не дал бы повесить себя кверху ногами или утопить в Неве за своего коменданта. Да и сам Скобелев - отличавшийся великолепной памятью, вышедший из простонародья, из солдатни, до последнего дня своей жизни изъяснявшийся простым и четким солдатским языком, не признававший никаких вывертов и ухищрений - был действительно "отец солдатам" и мало бы нашлось людей прослуживших под его началом - где угодно за все годы службы, о которых он бы не смог вспомнить и рассказать хоть что-нибудь.
- Здравствуй-здравствуй Семен Кузьмич - небрежно кивнул генерал в ответ на приветствие вытянувшегося во фрунт надзирателя и оглядев коридор дернул плечом - Сыро тут у тебя. Мрачно. Поди для здоровья вредно. Ты бы подал на перевод. Хоть к кухне, хоть в арсенал. Люди хорошие везде нужны а ты тут.
Надзиратель что-то забормотал но Скобелев лишь вновь пожал единственным плечом - Ну смотри сам. Захочешь перевода - в момент сделаем. Веди показывай, где тут у тебя твой номер девятый.

Отредактировано Владимир Корф (05-07-2015 14:25:24)

- Ваша правда, Иван Никитич - Владимир не удержался от улыбки, услышав как старый генерал расставил приоритеты. Правда сам он расставил бы их несколько иначе.
Скобелев чуть пожевал уголком рта и вскинул голову
- Рассказывай. Про своих. Вижу-вижу что тебе утешения не надобны, но и молчать тебе сейчас не след.
Корф медленно выдохнул и подался вперед, опираясь предплечьями о колени, свесив между колен скованные кисти рук.
- Трое мальчишек... они были крепостными. Есть у нас в уезде такой помещик. Прижил от своих крепостных целую стайку таких вот детишек, да измывался над ними как только мог. У Михаила до сих пор вся спина в шрамах прожженных сигарой, в рубцах от хлыста и трости. Он старший - ему уже десять. Повзрослел рано пытаясь защитить братьев от самодура, на себя брал наказания за них, да не все удавалось. Бил он их на глазах друг у друга... в бочке с водой Мишу топил чтобы Алешка, средний - из укрытия своего показался... Младший, Егор - трех лет был тогда, прятался в собачьей конуре, была там псина - ему и друг и мать и убежище. Пристрелил ее на глазах у ребенка да кнутом охаживал... малыш год после этого словечка не вымолвил. И еще полгода людей дичился. Вот за два месяца в моем доме снова и смеяться стал, и бегать -играть даже на глазах у незнакомых людей... и отцом меня - он первый назвал.
- Скотина - вставил спокойно Скобелев, и Владимир лишь кивнув продолжал
-Их кошмары мучили... караулил я их по ночам, ловил их дыхание, выслеживал их кошмары, а потом.... Мишка всегда такой серьезный, спокойный и собранный - словно не десять ему а все пятнадцать - от всех все скрывал и от меня тоже. А потом - расплакался у меня на плече. Дольше всех отстранялся. Лишь когда меня увозили - окрикнул.. отцом назвал. Девочка... Сашенька... маленькая принцесса. С ней было труднее всего. Она... она дочь Императора, Иван Никитич, и знает это. Не думал что когда-нибудь настанет день... но он настал. А теперь... когда-нибудь узнает правду и не знаю какие молитвы подобрать чтобы ее это не сломало. Алешка... Веселый, озорной, храбрый... рвется в офицеры, заслушивается рассказами о Кавказе и казарменными байками. Теперь ему в Корпус дорога заказана. Хотя разве что жена пересилит себя и обратится к цесаревичу за протекцией.
- Пусть и ко мне обращается - коли жив буду - спокойно вставил Скобелев - слушавший этот мерный голос человека которому больше не суждено обнять тех о ком он говорил - со странным ощущением словно и его самого касается тень этой обреченности которая жила в этой камере. - Корфы - храбрые солдаты. Не след традицию прерывать, мало ли какими слухами полниться будут эти проклятущие гостиные. Будет твоему мальчишке Корпус. И он еще посрамит тех кто тебя позорил. Ты я слышал и на Кавказе отличался.
- Откуда вы все про всех знаете, генерал? - Владимир не стал рассыпаться в благодарностях. Спокойные, твердые слова Скобелева - сказанные как нечто обыденное и само собой разумеющееся не нуждались в словесной благодарности. Он знал что этот мудрый человек прочитает куда больше в его глазах.
- А как ты думал? Я ж говорю - почти всех вас помню - до последнего солдата. А уж мальчишку что под ядра да пули полез тогда как и поопытнее него только и знали что пытались под трупы забиться.... Сколько лет тогда тебе было? Семнадцать?
- Восемнадцать.
- Все одно, мальчишка - фыркнул добродушно генерал - Знаю я какими вы вырастаете. По щенку всегда видно - каким взрослый пес станет -только ли брехать на псарне, или на медведя ходить. Слышал и молодого Воронова на Кавказе тоже ты из лап иноверцев вырвал, да еще в одиночку? Граф Петр Михалыч мой старинный друг, да о сыне своем столько мне писал что я почитай со всеми вашими похождениями знаком.
- Не иначе как хотел подкинуть вам материал для новой книги, генерал? - невинно осведомился Корф, которому как ни крути - а польстили эти слова.
- Это ты о чем? - Скобелев хитро сощурился, смеривая собеседника взглядом.
- О "Подарке товарищам", о "Беседе", о "Кремневе", о "Записках"... ну и конечно о "Письмах от безрукого к безногому" - тепло пояснил Владимир. Эти книги - воспоминания старого генерала, написанные простым, солдатским языком, искрящие непритязательным юмором, в которых подробно и точно были описаны множество эпизодов, характеров и ситуаций, которые знать и видеть мог лишь человек прошедший армию от самых низов до вершины, по привалам и сражениям, по маршам и переходам - человек знавший и любивший каждого - до последнего солдата в своем подчинении, выросший из этой среды и бывший костью от кости русской армии, солдатом с головы до пят и в чьем сердце горел огонь который и был движущей силой армии, который пылал в каждом человеке и вел великую армию от фельдмаршала до последнего солдата - через множество веков и войн во благо империи. - эти книги были ему дороги и составляли самую драгоценную для него часть библиотеки.
- Стало быть раскусил меня? - старый генерал уже посмеивался. Он не подписывал свои книги ни званиями ни регалиями, и часть из них, не имела даже его фамилии на обложке, подписанная псевдонимом "русский инвалид"
- Это было нетрудно, генерал. И сознаюсь честно - не раз предвкушал как Алешка прочитав их станет засыпать меня вопросами. И как вспыхнут его глаза, когда я скажу что однажды человек написавший их хлопнул меня по плечу и сказал "Быть тебе мужчиной, мальчуган." И как меня - по мальчишеской глупости это тогда с одной стороны озило а с другой - переполнило гордостью. И какой гордостью наполняло впоследствии.
- А ты еще в моей памяти сомневался. - В усмешке Скобелева промелькнула едва уловимая тень горделивого удовлетворения - Я не ошибся, сынок. Жаль только что мне провожать завтра тебя на смерть придется. Но ты и вправду мужчина. А потому - не буду тебе ни сочувствовать ни в ненужной жалости рассыпаться. И вот оно что. Спасти я тебя не могу, уже слишком поздно. Впрочем знаю умрешь ты с честью и кое-кто подавится твоей кровью. Но когда-нибудь, даю тебе слово - я спасу того, кто будет так же оклеветан и осужден ни за что. Из тюрьмы вытащу, оправдания добьюсь и отпущу как голубя на свободу. Будет жить на свете человек, сохранивший свою жизнь лишь в мою память о тебе. Может тебе, там и икнется пару раз. Попросишь Господа от меня за здравие и моих и своих детишек, пока меня самого он призвать не торопится.
Владимир не смог ответить. От простых и полных спокойного мужества слов душу окутало теплом и покоем. Вот оно - отцовское напутствие, которого он не получил от собственного отца выходя к стене в тот, первый раз. Впрочем иного и быть не могло. Те кто считал что знаменитые лермонтовские строки были посвящены Кутузову - сильно ошибались. "Слуга царю, отец солдатам" - было сказано именно о нем, о генерале Скобелеве, который таковым и оставался до последнего часа своей жизни.
Генерал поднялся, протягивая руку, и не поморщился, глядя на кровавые раны под кандалами, когда Корф молча сжал его руку. И так же молча вышел. Кузьмич молча вынес табурет.
Лязгнули засовы на дверях.

---
Генерал Скобелев сдержал свое слово.  В 1848 году, за год до смерти генерала, по его ходатайству из Петропавловской крепости был освобожден Императором молодой офицер. В резолюции Николая было написано: «Старику Скобелеву я ни в чем не откажу; надеюсь, что после его солдатского увещевания из виновного опять выйдет хороший офицер. Выпустить и перевесть в армейский полк тем же чином». Известно что самому же офицеру, чье имя не упоминалось во избежание огласки и негативных последствий для карьеры Иван Никитич сказал "Не меня благодари. А того, кому я обещал спасти невиновную жизнь вместо его собственной. И свечи ставь за упокой его доколе сам жив будешь" Сам генерал скончался в 1849 году в возрасте 66 лет, до последнего своего дня пробыв на государевой службе. Похоронен у стены Петропавловской крепости. Его сын, Дмитрий Иванович Скобелев продолжил ратную славу своего отца и в 1858 году стал генерал-адьютантом собственного Его Величества Конвоя. Внук же Ивана Никитича - по собственному признанию "не носившего лапти потому что было удобнее бегать босиком" - Михаил Дмитриевич Скобелев родившийся в Петропавловской крепости, в бытность своего знаменитого деда комендантом, в 1843 году, и воспитывавшийся не родителями, но дедом и ключарем крепости выполнявшим роль гувернера - стал никем иным как знаменитым Белым генералом, героем Русско-Турецкой войны, имя которого живет и по сей день, как освободителя и национального героя Болгарии.

Отредактировано Владимир Корф (05-07-2015 16:59:43)

- Лютеранская ересь! - прошипел отец Иннокентий, пятясь. - Креста на тебе нет, безбожник!
Владимир поднес руку к шее, словно забывшись и отогнул ворот робы.
- Надо же.... -задумчиво произнес он - И вправду нет.
Это было чересчур. На секунду у него возникло ощущение что сейчас этот поп попросту ударит его, и приготовился встретить удар. Но священник лишь отступил назад
- Мне бы вас исповедать надо было, причастить да соборовать. Но без исповеди, да еще при таком воинствующем безбожии - о каких таинствах речь идти может? Подумай сыне! Без покаяния ведь умрешь, и отправится твоя душа прямиком в ад!
Корф лишь качнул головой, откидывая ее затылком к стене
- Помнится один из римских пап... Иоанн... Двадцать четвертый? Или все же двадцать второй? Не помню... излагал очень интересную теорию. Он развивал тезис о том что судимы будут души по их мыслям, словам и делам на страшном суде, когда жизнь каждого будет открыта перед Богом и каждый получит кару либо воздаяние. И он же задавался вопросом - раз Страшного Суда пока не было - куда же отправляются души после смерти? Раз суд - а соответственно наказание или награда состоятся неизвестно когда. И он же пришел к выводу - что не существует пока ни рая ни ада, и нет в них ни одной души - поскольку ни одна еще не была судима страшным судом - ведь его еще не было. Вам не кажется что в его рассуждениях было рациональное зерно?
-  Теперь и католическая ересь?! - Отец Иннокентий был близок к тому чтобы закипеть - А вы еще называли себя православным!
- С тем же успехом я мог бы назвать себя и буддистом. - в другое время Владимир мог бы бесконечно вести эту игру, но теперь он начал от нее уставать. Он закрыл глаза, словно заканчивая разговор - Оставьте мою душу Богу, отче. Он уж как-нибудь сам разберется что с ней делать - без вашего посредничества.
Воцарилась тишина, нарушенная лишь шорохом тяжелого облачения а потом и звуком двух пар удаляющихся шагов. Впервые за все время своей службы отец Иннокентий уходил из блока смертников не выполнив намеченный таинств, выполнять которые должен был если хоть не по призванию то по обязанностям. Но выражение лица у него при этом было таким, что Кузьмич, нарезавший у себя в комнатке хлеб для вечерней пайки ошарашенно поглядел им вслед, когда они проходили мимо. И не сразу поняв в чем дело - бросил нож, да и заторопился следом. Что же произошло, почему так быстро управились - ведь исповедь,  соборование и причастие растягиваллись подчас на часы. Но отец Иннокентий не стал ни пояснять ничего, ни спрашивать - он прошел мимо с выражением оскорбленной надменной добродетели, и казалось раздулся еще больше. Кузьмич даже подумал мельком - не застрянет ли он сейчас в лестничном колодце. Дьяк же, державшийся на пару шагов позади выглядел одновременно шокированным, и вместе с тем ехидно-заинтересованным. Казалось того и гляди - подмигнет и зашепчет заговорщически "А вы слыхали!?..."
Заперев за ними решетку надзиратель задумчиво поглядел им вслед. Не любил он отца Иннокентия - скатывались с того все мирские дела словно с гуся вода, страшные тени оставляемые им в этом каземате, и провожаемые им же отсюда на казнь - не оставляли следа ни в его душе, ни в памяти. О любой самой трагической исповеди он наверняка забывал еще до ужина, и навряд ли хоть раз в жизни лишился аппетита и хоть раз помолившийся по собственному порыву за хоть кого-нибудь из тех что открывали ему свои души. Как часто провожая иерея Кузьмич смотрел ему вслед, чувствуя себя обманутым и чуточку виноватым - зная что вот осужденый только что вывернул душу наизнанку, каялся, возможно и плакал... а человек который унес в себе его слова - отправится к себе, и забудет и о словах да и о самом осужденным, воздавая должное миске с огненным борщом. И во время казни - это не Мысловский который душою рвался к осужденным - во время казней отец Иннокентий казался вторым висельным столбом - исполненным спокойствия и чувства собственного достоинства. И последнее напутствие выговаривал таким безразличным голосом, что лишь вконец отчаявшиеся смертники могли обманываться и видеть в нем сострадание.

Отредактировано Владимир Корф (06-07-2015 00:31:03)

Владимир смотрел на лист бумаги, словно впервые видел перед собой пустой лист. Или внезапно разучился думать. Что написать ему, десятилетнему мальчишке. Зная что прочтет он твои слова - когда тебя уже опустят в неглубокую яму у кронверка, и насыплют над головой холмик промороженной земли со снегом. Зная, что твоя рука и твой голос будут говорить с ним уже после того как остановится сердце и погаснут глаза. Какие слова достойны быть перенесенными через бездну, какие слова заслуживают того, чтобы быть услышанными из могилы?
Надо было попрощаться. Извиниться... сказать... многое. А по сути - сколько не переплетай слова - останутся вправе быть услышанными лишь несколько из них....
На секунду пришла в голову мысль - почему я решил писать Мише? Почему не Даше? Она бы передала детям сама что пожелала бы нужным.
Но тут же одергивая как холодной водой за шиворот пришел ответ. Не надо перекладывать на нее еще и это. Ей и без того предстоит рассказать четверым детям что отныне им придется вновь жить без отца. А написать... написать - ей? Нет! Письмо.... это прощание.
Я не буду с ней прощаться.
Никогда.
Владимир попытался приспособить листок на бедре, но сразу понял что так писать не получится. На койке представлявшей собой редкое переплетение железных полос тоже не получится.
Он с усилием сполз на пол, расправил лист на каменной плите пола, поставил рядом чернильницу, взял перо и растянулся тут же на полу - на животе, и положив листок перед собой. Удерживаясь на левом предплечье, он обмакнул перо в чернильницу и поднес его к бумаге. Тяжелый браслет кандалов тянул запястье вниз, цепь соединявшая браслеты между собой грозила разодрать лист, и мешала двигать рукой. Он боялся прикоснуться к листу - боясь что стертые до крови, до мяса, запястья оставят на ней кровавые следы. Но все же... едва он поднес перо к бумаге и прикрыл глаза - перо дрогнуло словно бы само по себе. И двинулось по странице - твердым, ровным почерком - словно не оттягивали руки кандалы, словно не мешала неудобная поза, словно писал он сидя у себя в кабинете, в тяжелом резном деревянном кресле с высокой спинкой, и писал тонко очиненым пером с длинным, великолепно балансирующим стержень маховым концом.
Он почти не думал о том, какие строки выводит его рука. Сейчас Владимир видел перед собой не лист, а темные глаза мальчишки. Серьезные не по годам. Все понимающие. Мудрые... такие глубокие глаза... глаза которые позволили прикоснуться к ним душой. Глаза которые позволили себе довериться ему.... И он писал, словно говорил - как в ту ночь, когда вытягивал из Миши его воспоминания, тянул и тянул мальчишку словно бы падающего в пропасть - не зная суммеет ли вытянуть или свалится вместе с ним. Как в ту ночь, когда сломавший свою отстраненную сдержанность мальчик рыдал в его объятиях, и прятал лицо у него на плече....
Просто...
говорил...

За дверью каземата была тишина. Кузьмич уже в который раз подходил к двери, прислушивался - но не слышал ни звука. Ни шагов, ни слез, на которые втайне надеялся, зная по опыту, что когда смертник дает волю слезам перед казнью - то на следующее утро обычно облекается смирением и обращается душой к Богу. Наконец он не выдержал, откинул окошко и заглянул внутрь. Догорала свеча в подсвечнике на полу, а арестант сидел на койке, опираясь предплечьями о колени и опустив голову. Написал уже свое письмо? Или еще нет? Вечер-то уже поздний, а письмо надо бы отдать на прочтение.... В конце концов он не выдержал и вошел. Корф не поднимая головы молча протянул ему сложенный вчетверо листок. Оборотная его сторона хранила отпечаток нечистого каменного пола. Кое-где к неровной, дешевой бумаге пристала пыль и каменная крошка.
Знает.. -мелькнуло в голове у надзирателя. - Впрочем я же сам сказал? Или он и до этого знал? Наверное знал, ведь не удивился, когда услышал. - старика передернуло - И каково же это писать посмертное письмо для своего ребенка, зная что это письмо сейчас прочтут посторонние глаза, циничные, тысячу раз уже подобные повидавшие, которые будут выискивать за каждой буквой возможные ловушки, намеки, и поползновения посягающие на власть или разглашающие какие-то нелицеприятные подробности о крепости, следствии или Государе. Такое письмо - от отца к сыну - почти святыня в глазах последнего - как же осквернят его глаза и руки цензоров. И хорошо если не станут черкать и править. Тогда хоть мальчик не узнает что его кто-то читал.
Арестант молчал, а старый надзиратель почувствовал себя неуютно. Ну собственно его-то функции и закончены - сейчас надо было запереть дверь, закрыть его на ночь, отнести письмо в Комендантский дом, пребывающему там постоянно офицерику из третьего отделения... да еще и настоять чтобы побыстрее прочел-переписал, чтобы к утру письмо уже вернули обратно. А утром - принести воду с мылом. Все ведь так просто. Почему же так сложно, ведь сотни и сотни раз делал все это. Почему именно к этому номеру девятому будь он неладен - он так... привязался? Ведь сотни прошли через его руки! В чем же дело? В том что невиновен? бывали и невиновные. В том что держится смело? Бывали и такие. В том, что какой-то трагический ореол вокруг них - его и его жены? Ну.... и такое в общем-то было, хотя и с отличиями. Так в чем же дело? Возраст? Старость? Не под силу больше сердце камнем считать, хотя таковым никогда и не было? Семен Кузьмич понятия не имел, но глядя на арестанта, зная что через двенадцать с небольшим часов - лежать ему окровавленным, изрешеченным пулями трупом на снегу у какой-нибудь стены, а ту девочку что он видел в большом доме представляя в глубоком трауре, и ее бледное, почти прозрачное личико проточенное молчаливыми слезами -ощущал старый надзиратель словно уже давным-давно знает обоих. И смерть одного и горе другой - отразятся и на нем, словно потерей кого-то близкого. Близкого.... смешно, ведь у него никогда не было никого близкого. Ну или было когда-то... но слишком, слишком давно.
- Ты бы поспал, сынок. - наконец подал он голос. - Ночь уже на дворе. Час до полуночи. Выспаться бы тебе.
Арестант поднял голову и от едва заметной, но такой спокойной полуулыбки прятавшейся в уголке рта старика бросило в дрожь
- Через тринадцать часов засну, Семен Кузьмич. Высплюсь на славу.
Дурак старый - выругался про себя надзиратель, но приглядевшись повнимательнее - не разглядел ни отчаяния, ни горечи, ни слез в спокойном, немигающем взгляде. И то хлеб, значит глупая вырвавшаяся не подумав фраза - не ударила по нервам. Срыва не будет, да и слава Богу.
Но узник молчал, не желая повидимому развивать беседу. Хотя ох как не хотелось сейчас старику оставлять его одного. Свеча оставленная дьяком догорала, в камере было почти нечем дышать. Пожевав губами и подергав себя за ус надзиратель наконец решился
- Слушай... ведь нехорошо тебе, да и дышать тут нечем почти, и холодно. Может на эту ночь ко мне перейдешь? У меня-то всяко поудобнее.
- Нет, Семен Кузьмич, спасибо - отказался Корф, не раздумывая ни секунды. - А ну как зайдет кто - что ж так тебя подставлять.
- Да кто ж ко мне зайдет-то, не заходит никто по ночам... ну... обычно не заходит. Ну давай, пошли. Нездоров ты все еще, может чаю тебе сделаю, побалуешься....
Владимир лишь качнул головой, пряча улыбку в уголках рта, и тяжело поднявшись с койки шагнул к нему навстречу. Маленький, сморщенный старик был на голову ниже него, не выше Даши ростом, и несмотря на мундир, сапоги и фуражку казался по сравнению с ним сухоньким и слабым. Но это было не так. Корф хорошо помнил железную хватку этих сухих, жилистых рук, казавшихся совершенно слабыми и старческими. Он спокойно посмотрел в выцветшие, прозрачные глаза хмурившегося надзирателя, и положил руку в кандалах ему на плечо. Вторую потянуло следом, и она повисла на цепи.
- Кузьмич... да ты никак беспокоишься обо мне. По-человечески, по-настоящему?
Старик нахмурился еще больше, словно пойманный на чем-то постыдном, и буркнул
- И с чего бы. Просто... болеешь же, да и...
- Семен Кузьмич - мягко оборвал его Корф - Не надо. Здоровья тебе за это не прибавится, да и взыскание получишь не ровен час. А за меня не беспокойся. Мне ничего не нужно. Честное слово. И со мной действительно все хорошо. Иди спать.... Завтра будет еще один день.
Старик передернулся, сбрасывая его руку, вконец смущенный а то и растроганный, злясь на себя, на свое непонятное поведение, а еще больше на новые и непонятные ощущения, и пробурчав что-то неразборчивое почти вылетел из камеры.
Лязгнул засов.
Владимир несколько секунд смотрел на дверь, а потом подошел к свече, горевшей в маленьком латунном подсвечнике на полу посреди комнаты. Пляшущий огонек отбрасывал по стенам его гигантскую тень. Черную, зловещую на едва освещаемых отблесками огонька камнях.
Не след здесь сейчас быть свету.
Одним движением Корф коснулся свечи кончиком ботинка. Она качнулась и упала на каменный пол, но каким -то чудом еще не погасла. По каменной плите пополз ручеек воска. Побелевшие губы тронула улыбка. Стоя над огоньком, горевшим у его ног он как-то странно ощутил родство с этим трепещущим огоньком, так не желавшим угасать... И вместе с тем - внезапная усталость накрыла душу словно темным одеялом.
Довольно.
Короткое движение, наступая на судорожно вспыхивавший огонек свечи.
И в камере воцарился абсолютный мрак. Мрак лишенного окон подземелья, укрытого от Бога и людей толстыми стенами из камня и глубиной скованной льдом большой реки.