Вот и все.
Мерный стук колес по лесной тропинке. Воронов, правивший экипажем вел лошадей неторопливым шагом, лишь изредка прицокивая языком, и стараясь высмотреть в темноте участки поровнее. Карету покачивало. В темноте тонули лица и фигуры. И плыли одна за другой картины, не желая изглаживаться из памяти, напротив, словно сейчас, в безопасности - обретая бОльшие краски и объем чем были.
Рыжее зарево над лесом, и грохот провалившейся кровли. Даша, бегущая ему навстречу босиком, спотыкаясь, в его сюртуке который укрывал ее как пальто. Анна, бледная, с растрепавшимися волосами, дрожавшая с головы до ног... Он не очень помнил как Воронов помог им всем троим забраться в экипаж, и захлопнул дверцу.
Владимир откинулся на спинку сиденья, и запрокинул голову к стенке, медленно втягивая воздух. В закрытой карете сразу стало катастрофически не хватать воздуха. Открыть бы оконца.... но тогда Даша и Анна промерзнут до костей. Он приобнимал за плечи Дашу, прижавшуюся головой к его плечу, и ощущал как она дрожит. Ощущал как холодны пальцы Анны, примостившейся слева и не выпускавшей его руки. Надо было что-то сказать им. Успокоить. Но он не знал - что именно. Страшное, холодное возбуждение, двигавшее им в последнюю четверть часа - уходило, оставляя место страшной разбитости, и моральной и физической, равной которой он не ощущал пожалуй никогда в жизни. Хотелось просто закрыть глаза, выдохнуть последний воздух из легких, и избавить себя от этой тяжелой, тягомотной работы - делать вдохи и выдохи.
И не видеть картины то и дело возникавшей перед глазами.
Нельзя....
Каково ей, Даше ощущавшей все это? Ощущавшей на себе его руки, его губы, его дыхание, тяжесть его тела, ощущавшей этот страх, стыд, гадливость...
Господи....
Он слегка повернул голову, коснулся губами ее волос, и снова опустил ее затылком к стенке, чуть крепче другой рукой сжав руку Анны. Не было сил. Ни шевелиться, ни говорить, ни жить! А ведь надо! Надо!
Не могу..... - отчаянно вздохнуло что-то внутри него - Сколько можно...
Через "не могу" - рявкнул в уме голос Егора Кузьмича, щелканьем шамбарьера заставлявшего его, мальчишку, подниматься вновь и вновь после очередного падения с лошади. - На твоем попечении две женщины! И дети. И весь дом. Разнюнился, скотина?
Не могу... я... тяжесть в груди хоть и чуть разжалась но все равно лежала камнем, словно бы придавливая сейчас к спинке сиденья - Это... это то о чем говорил Штерн, да....
К дьяволу Штерна! Еще стучит?! Стучит. Так что возьми себя в руки раз уж не собрался сдохнуть сию секунду!
Владимир с долгим выдохом открыл глаза. Воздуха по-прежнему не хватало, карета казалась наглухо закупоренной коробкой. Но...
все это было неважно.
- Все. Все закончилось - наконец медленно произнес он. - Мы едем домой. Слышите? Домой.

Владимир смотрел на нее неподвижным, остановившимся взглядом. Какая-такая рубашка? О чем она вообще говорит? Почему, после всего того что с ней произошло она....  он медленно перевел взгляд на воду в ванне. Над ее поверхностью дрожал пар, Любаша ничего не понимавшая с черпаком в руках. Этот халат... какого черта....
Но он не мог даже злиться. Даже удивляться. Даже досадовать
Пустота, бесконечная, пустота, тягучая, пустая...
Мертвая?
Хуже.
Ничего нет хуже смерти, которая продолжает притворяться жизнью.
Господи, что за бред лезет в голову. Боже, что же это со мной...
Встать бы сейчас. До ванной два шага. Опуститься в нее с головой и лечь на дне. Может хоть вода наполнит тогда душу в которой сейчас словно огромная дыра, в которую без следа проваливается каждая мысль, каждое едва-едва могущее возникнуть ощущение.
Что за утонченная пытка... Будь он в силах он бы сам втиснул ее в ванну, опрокинул бы на нее этот черпак, и выкупал бы своими руками, точно маленького ребенка. Завернул бы в полотенце, отнес бы на кровать, и поил бы там чаем - как поил Алешку, когда тот болел. А сейчас... когда каждая минута, каждая секунда видеть ее - в таком вот виде, словно они все еще там, в избушке, в этой чертовой избушке выпотрошившей ему душу как дохлую рыбу , все еще....
Ну уж нет... откуда-то же взялись силы, чтобы разделаться с Константином.
Владимир встал, и молча потянул за пояс на халате, развязывая его, и одним движением небрежно смахнул его с ее плеч. Потом, еще не зная - хватит ли ему сил - или же он попросту упадет вместе с ней но все же слишком оторвавшись ото всего что уже не умещалось в сознании - поднял ее на руки, и как была - в обрывках чулок, в панталонах, в сползшей до пояса, и разорванной надвое сорочке - опустил в ванну.
Он не смотрел ни на ее тело, ни на следы побоев. Незачем. Багровые кровоподтеки, стертые веревкой запястья - все это он уже видел. Но по сравнению с тем, что он видел дальше - они почти не воспринимались сознанием. Что такое кровоподтеки по сравнению с тем, что он видел ВИДЕЛ как наносился каждый удар... каждый... каждый взмах трости обрушивавшийся на ее тело. Каждый! Который он видел. ВИДЕЛ, и не мог помешать.
Ему не было надобности видеть каждый синяк - потому что каждый взмах, каждое содрогание ее тела при каждом ударе, перекошенная рожа Константина, избивавшего ее у него на глазах - стояли перед глазами не нуждаясь для подтверждения своей реальности - никакими материальными свидетельствами.
Он смотрел только в ее глаза. Словно пытался прочесть в них что-то... только вот что?

- Тише - медленно шепнул Владимир, не отводя взгляда от ее лица. - Смотри на меня, Дащ. Слышишь? Просто смотри. И все будет хорошо.
Странно, но теперь, когда в ее глазах заблестели иные ощущения, когда поддавшись ощущению что от нее снова ничего не зависит она перестала вести себя с ним точно с Егором - теперь он совершенно точно знал, что следует сделать. Непременно. Он раздробил руки, посмевшие прикасаться к ее телу. Выжег глаза, посмевшие смотреть на нее, обнаженную. А прикосновения этих рук еще остались на ее коже! Остались!!!  Значит их надо смыть. И смыть собственноручно, точно так же как он ощущал как хрустят косточки под ударом топора, и видел как в огне эти ненавистные глаза набухают и лопаются белым мякишем наружу, точно разваренные яйца.
Корф не глядя протянул руку, и наткнулся на черпак, который сообразительная Любаша протянула ему черенком вперед
- Иди... согрей постель. И еще воды. Много воды. - распорядился он, не глядя на девушку, и медленно принялся наливать теплую воду на ее плечо, на спину, смачивая при этом завитки рассыпавшихся по плечам волос.
Женщину купать может либо горничная. Либо мужчина. Но никак не оба вместе. Незачем было Любаше видеть его жену в таком виде. Никому незачем было ее такой видеть! Того, кто не видел как наносились удары, не видел его руки, его губы на ее теле, не видел ее слез, ее содроганий - того возможно напугает разорванное, испачканное белье, синяки да кровоподтеки.
Только вот не его. Он их вообще не видел.
Второй черпак. Нет. Он не будет снимать эти тряпки. И не прикоснется к ним, пока они размокнув сами не свалятся с нее.
Любаша вышла, а он протянул вторую руку, и провел ладонью по ее щеке, глядя в глаза, все тем же неподвижным взглядом
- Даш... Ничего больше не бойся. Слышишь?

Он молчал, выливал на нее ковш за ковшом, не жалея воды, благо кадка была вместительной, да и должны были вскоре принести еще. Смотрел как со стороны, как сдается ее сдержанность, как проступает наконец страх, отвращение, горечь, как она с остервенением пытается стереть с себя даже воспоминания о прикосновениях, и ни словом, ни жестом не мешал ей, словно бы забывшей о его существовании. Даже когда под ее пальцами на коже стали появляться царапины. Ничего... это ничего.... царапины заживают, не оставляя следов. Пусть...
Он хотел этого. Владимир знал свою жену. Знал, что склонная всегда в первую очередь заботиться о других - она постарается позаботиться о нем самом, отодвигая собственный ужас и собственные воспоминания, что загнанные в глубь подсознания они будут грызть и мучить ее, и не хотел этого допускать. Нельзя допускать, чтобы рана затянулась коркой. Ее следует вскрыть и прочтистить. Глубоко и начисто. Только тогда она заживет. Иначе же... иначе как пуля засевшая в кости у Сержа - она будет непрерывно напоминать о себе, самым сокрушительным образом - болью и страхом, гневом и отвращением, тем более сильными - чем сильнее будет сдерживающая их воля.
Нет. Я не дам тебе замолчать эту боль. Плачь. Плачь, кричи, содрогайся от отвращения, выплесни, выкричи... я не вынесу мысли о том, что это все еще останется жить в тебе. Пусть сейчас будет страшно...  зато потом... потом я смогу быть спокоен....
Еще ковш, еще....  губка, мыло... густая белая пена полезла из-под пальцев.
Владимир протянул руку, легко поднял ее на ноги, и принялся намыливать ее как ребенка. Не медленными, ласкающими движениями, полными скрытой ласки и желания, как бывало делал это раньше. А резкими, сильными взмахами, как если бы мылился сам, так, что губка не только намыливала, но и растирала кожу, заставляя ее краснеть, гореть от прилива крови, словно это было очищением. Глядя лишь ей в глаза - неподвижным, глубоким взглядом, словно его здесь и не было, чтобы не вызывать стыда, чтобы стать бездной, куда уйдет ее отчаяние и страх, уйдет и сгинет навек, словно гной из вскрытого нарыва.
Мыло пенилось, укрыв молодую женщину густым белым покрывалом. Щелочная пена полезла и на его собственные руки, лишь сейчас заставив его машинально зашипеть от боли. Но такая же холодная и отстраненная мысль - тем лучше. Не понадобится чистить их ножом, раз они отмоются мылом и водой. Есть смысл потерпеть.
- Я раздробил ему руки - неожиданно заговорил Владимир. Глухим, неживым, совершенно спокойным голосом, словно статуя у которой движутся только губы. Стоило ли говорить об этом сейчас или нет... уже не рассуждал. Сегодня. Для нее все это должно закончиться сегодня. Знаменитыми словами Жозефины Богарнэ, всплывшими в памяти так неожиданно, и так подходящими к ситуации, что его бескровные, разбитые губы едва не исказились в ироничном оскале. Пусть это будет жестоко, вывалить все в один день. Но ни к чему потом воскрешать этот призрак. Сегодня. Нарывы лечатся ножом а не мазями. Даже если это и больно. - Раздробил топором руки, которые посмели прикоснуться к моей женщине. Выжег фотогеном глаза, которые посмели на нее смотреть. Отведи руки, Даш. Только я могу и имею право смыть с тебя все это. Потому что пока я жив ты- моя. Слышишь? Только моя.

- Не вернется.  Мне следовало еще тогда, в Грушеве, когда мне показали могилу - разрыть ее и убедиться самому. Но сейчас... - не отводя от нее взгляда, все так же ровно и глухо отозвался Корф - Я видел как горело его лицо и глаза. Он умер на моих глазах. Уже мертвому, для верности, я всадил нож в сердце и повернул клинок. На этот раз он действительно мертв. Сейчас я сделал это сам. Все кончено, Даш.
Плотное одеяло мыльной пены укрывавшее молодую женщину не помешало ему опустить руки на ее плечи. Кисти погрузились в пену, запястья обожгло до костей. Зато пальцы коснулись ее кожи, и он принялся стирать мыло не водой а собственными ладонями, словно его прикосновение и было тем, чем он старался стереть даже воспоминание о чужих руках. Да и что греха таить - надеялся на это.
Как она воспримет то, что он ей рассказал, эту расправу, по своей жестокости не намногим уступающей жестокости сумасшедшего бастарда - он не знал. Но и... странным образом не заботился об этом. Даже если не поймет, ужаснется - все лучше затаенного страха и стыда. Стыд смыт кровью и огнем, она должна была это знать. Что ж. Теперь она знает.

Владимир лишь утвердительно приопустил веки, словно на все сказанное выложил самый последний запас слов, существовавший на свете. Молча притянул ее к себе, коснулся губами лба, и принялся смывать остатки мыльной пены.Ковш за ковшом.
Позади открылась дверь, и в нее боком протиснулась Любаша с ведром. Весьма кстати - Корф не жалел воды, и черпать приходилось уже ближе ко дну кадки.
Когда с мылом было покончено - он так же молча поднял Дашу из ванной, поставил на плетеное кресло, и вылил на нее еще несколько ковшей, смывая пену с ног, поскольку в ванне она выше колен стояла в мыльной воде. Любаша, с сомнением косилась на них, не зная - остаться ли ей или уйти, но Владимир поманил ее пальцем, знаком приказав подать халат.
Он отирал жену полотенцем, как малого ребенка, потом набросил на нее поданный горничной халат, закутал сверху вторым полотенцем, словно боясь что она замерзнет. С каждым движением, совершаемыми без раздумий, машинально, так же как раньше каждое подобное было исполнено нежности и желания - сейчас же было лишь спокойным и отрешенным. Просто действие. Такое же как десятки раз до того. Возможно и десятки раз после.
От насыщенной паром теплоты ванной было тяжело дышать, и намокшая рубашка липла к телу.
Владимир затягивавший пояс на талии жены, как на ребенке, оглянулся на Любашу и опять же, словно ребенка, переставил Дашу на не залитый водой участок пола ближе к дверям
- Проводи барыню в спальню. И подай горячего вина с пряностями и бренди.
И спокойно проведя по влажным волосам молодой женщины ладонью - повернулся спиной к двери и принялся разворачивать закатанные до локтей, заскорузлые от засохшей крови рукава, чтобы можно было снять рубашку.

Рубашку пришлось разорвать. Прилипшая к телу, она никак не хотела сниматься, а возиться у него не было ни сил ни желания. Штаны. Сапоги... только теперь понял что до сих пор был в обуви. Странно.
Каменное, чужое отчуждение не позволяло даже удивиться. Пусть так.. тем лучше.
Первый ковш воды заставил охнуть от контраста. По сравнению с каким-то стылым ощущением во всем теле - остывшая, едва теплая вода показалась чуть ли не кипятком. Еще ковш.. еще..
Сейчас - вернуться в спальню. Что-то надо будет говорить. Она ведь столько пережила, надо поддержать ее, помочь...
Откуда же это ощущение бездны и пустоты -и вокруг, и в собственной душе? Словно не в собственном доме - а на другой планете. Люди, голоса, слова... просто маски. Поступки, жесты, какие-то меры... обязанность. Почему это? Когда нет даже гнева. А просто осознание того что вот сейчас должен ощутить гнев.
Пустота.
Впервые в жизни он готов был пожалеть о том, что у них, в отличие от большинства - общая спальня. Полжизни.. а пожалуй даже и всю целиком бы отдал за возможость уйти куда-нибудь, хоть в свою прежнюю спальню, хоть в кабинет, запереться на ключ, и...
Исчезнуть.
Просто перестать быть. Зачем оно вообще? Быть? Да и как? Каждое слово, каждый жест, каждая мысль - тяжелы точно жернова.
Попытался думать о жене, о детях. Мысли... всего лишь мысли - словно думал не он, а кто-то чужой. И не о них - а о ком-то другом.
Тупая тяжесть в голове вместо мыслей, как у бегуна, пытающегося бежать с чугунным грузом на ногах. Когда он рвется-рвется, а потом падает без сил
Все выжгла из него лесная избушка. Мысли, чувства, эмоции. Предельным страхом, ненавистью, самой страшной болью которую только доводилось испытывать в жизни. Выжгла душу дотла...
Владимир плеснул в лицо водой и поглядел в зеркало. На бескровном лице выделялись багровые короткие полоски - пересекавшие бровь и бесцветные губы. Корки и страшные потеки запекшейся крови он смыл, но теперь лицо, смотревшее из зеркала казалось чужим.
Еще несколько часов назад этот человек был живым. А сейчас... просто оболочка.
Пустая оболочка.

От картины представившейся взору впору было остолбенеть, только вот Владимир явно утратил способность удивляться наравне со всем остальным. Он лишь обвел взглядом разоренную кухню, и крепче сжал губы, слушая надрывный голос тетки. Ее слова его совершенно не удивили. Сычиха всегда воспринимала все происходящее лишь через призму собственного восприятия. Она все вопила - и все более непроницаемым становилось выражение его лица. И при ее последних словах обращенных куда-то за его спину он обернулся, словно впервые увидев что Даша пошла вместе с ним, и посторонился, давая ей дорогу, раз уж ведьме приспичило с ней поговорить. Только вот кое-что в словах тетки снова окатило его холодом - причем не прежним, от которого стыла кровь в жилах, а каким-то отдаленным, словно над пустым и бездонным колодцем неожиданно пронесся ураган, забросив вглубь лишь несколько палых листьев. Сухих и скукоженных

Владимир некоторое время все так же молча взирал на эту сцену, стоя в дверях, а потом повернулся и беззвучно вышел из кухни. Григорий ошалело проводивший его глазами, а после вытаращившийся на двух женщин - очень скоро опомнился, и нагнал Корфа когда тот уже выходил в холл.
- Барин, а....
- Когда этот балаган закончится - проводи Сычиху в ее домик - спокойно прервал его Владимир. - Я же сказал не приводить ее. Откуда она здесь?
- Ну так... - великан замялся - Барыня велела снова к ней сходить.... так и сказала, хоть до утра ее дожидайся.... Что помощь вам нужна...
Корф неопределенно дернул уголком рта, и отмахнулся.
- Ступай.
Григорий, так и не поняв - похвалили его только что или отругали - остановился, почесывая затылок, а потом вразвалку направился к кухне. Вот же ж черт-те что творится в этом доме. Еще и бешеную эту обратно везти... не позавидуешь.
Владимир же на секунду остановился в холле, поглядел на лестницу а потом направился к себе в кабинет. Рука потянулась к ключу, торчавшему в замочной скважине и остановилась на полпути. К чему? Да и от кого запираться? Не от Даши же. А случайных визитеров в этот час все равно не будет.
Было темно. В спертом воздухе витал запах ружейной смазки. Хозяину кабинета, изучившему его до миллиметра не было нужды зажигать свечи. Он распахнул окно, впуская в комнату ночную свежесть, покрепче запахнулся в халат, и вернувшись к столу налил в широкий бокал бренди до половины, и выпил залпом, не почувствовав вкуса. Налил второй, и переставив графин поближе к креслу, обошел стол и сел, навалившись локтями на столешницу.
Наверное надо было испытывать сейчас боль, огорчение, беспокойство за жену, досаду на Сычиху... но почему-то не было ничего.
Совсем ничего. Он сделал еще несколько глотков, и протянув руку откинул крышку от футляра с пистолетами. Лунный луч блеснул на серебряных набойках рукояти. Те самые. Видимо Воронов взял отсюда его собственные пистолеты, когда отправлялся в избушку.
Сил возиться с трубкой не было. Владимир не глядя вынул сигару из  ящичка, не утруждая себя поисками ножа откусил кончик зубами, и пошарив в правом ящике извлек коробку уокеровских спичек. Затрещал огонек на кончике деревянной палочки, заалел кончик сигары. Блекло-серый в слабом лунном свете первый клуб дыма потянулся от стола к окну.
Корф откинулся в кресле, глядя на лежавший перед ним раскрытый футляр, и держа сигару в левой руке вновь потянулся правой за бокалом. Напиток должен был обжигать горло, горячить кровь, будоражить а потом туманить разум.  А у него было ощущение что он пьет лишь воду. Ничего.
Он снова затянулся дымом, отставил бокал, и вынув один из пистолетов из обитого шелком гнезда принялся его придирчиво рассматривать.
Идеально. А ведь после того что с ними было в избушке они должны были быть заляпаны копотью и порохом, покрыты отпечатками окровавленных пальцев. Ан нет. Пистолет в его руке был безукоризненно вычищен. Рукоять казалась заново отполированой, а на вороненой стали дула не было ни щербинки, ни пятнышка. Видно Серж постарался - больше некому было. Только ему на ум пришло бы после такой передряги привести оружие в порядок. Владимир повернул пистолет в руке, держа его дулом к потолку, рассматривая в лунном свете боек замка, и снова затянулся дымом.

Тихий звук открывшейся двери в тишине. Ему не требовалось обернуться, чтобы посмотреть кто там пришел. Корф еще раз повернул пистолет в руке, убеждаясь, что он безукоризненно вычищен, и опустил его в гнездо футляра. Второй лежал тут же, так же отражая лунный свет вороненой сталью и серебряными насечками на дереве рукояти. Чего-то в футляре не хватало. Одно гнездо было пустым. Длинное и тонкое. Шомпол для забивания пуль. Все верно, он остался в избушке. Без него пистолеты не зарядить. Надо бы взять другой - из старых наборов. Вот когда порадуешься привычке сохранять все оружие которым обладал со времени окончания корпуса. Или отправить этот в хранилище которым стал стеллаж в его бывшей спальне, и извлечь новые. Те, кухенройтовские, которые получил за победу на бальном турнире в Гатчине. Они и вправду куда лучше и дороже этих. Что, и в правду, мариновать их в шкафу.
Несмелые шаги, клуб дыма тянущийся к окну, мягкий шорох ткани.
Владимир молча отложил сигару в широкое гнездо тяжелой хрустальной пепельницы, наклонившись с усилием поднял молодую женщину с пола, и усадил себе на колено. Забинтованные запястья взвыли от боли, заставив его скрипнуть зубами.
Все так же молча, он потянулся свободной рукой к графину, второй рукой приобнимая ее за талию, налил бокал до краев и протянул ей.
- Пей.
Тихий голос в мертвой тишине кабинета звучал странно - словно это говорил не живой человек, а шелестели своими страницами книги на стеллаже или шептали портреты со стены.
- Пей Даш. До дна.

Владимир налил еще. Ему это "лекарство" не помогло нисколько, зато ее, непривычную к крепкому пойлу - два полных бокала да еще на пустой желудок должны были скоро усыпить, даже с учетом пережитого возбуждения.
Говорить... тяжкий труд произносить слова. К чему? Ведь и так все ясно. Но возвращаться к этой теме завтра? Вообще - вспоминать завтра о событиях этого дня вслух? А может вовсе не говорить - раз уверен что ни к чему хорошему это не приведет?
Может и так.
Но и молчать... зачем?
- Ты видела? - наконец негромко спросил он, подавая ей вновь наполненный бокал. - Теперь поняла, зачем я не хотел ее видеть?

- Пей.... - тихо повторил Владимир не отводя от ее лица ничего не выражающего, словно бы невидящего взгляда. - Или я поверю в то что я и вправду умер, раз мое слово больше ничего не значит в моем доме - второй раз за два часа. Сычиха... я же сказал, что не хочу ее видеть. А ты послала за ней вопреки моему слову. Зачем? - Он смотрел словно бы сквозь нее, но не выпускал из полуобъятий, словно она была последним якорем за который он еще держался на земле. В его голосе не было ни укора ни упрека, он словно говорил во сне. Тихо, как будто сам с собой, не нуждаясь ни в пояснениях ни в ответе - говорил, чтобы хоть как-то проявить что еще жив, что еще здесь. А может... и не здесь, если не нужен? Дурацкие мысли, и все вокруг уплывало так, что не за что было зацепиться, и спрашивал - не упрекая, а тихо, словно бы у ребенка, у которого спрашивают - что страшного он увидел во сне, чтобы высказав свой страх он убедился что тот вовсе не такой страшный как показалось. - Ты хотела от нее помощи? Какой, Даш? Разве Сычиха властна повернуть время вспять?

Он смотрел в ее глаза так долго, словно впервые видел. Или же смотрел в последний раз. Видел и слезы наворачивающиеся на ее глаза. И ее страх. Были и мысли. Разрозненные, оборванные. Может и к лучшему, что она сейчас беспокоится за него и это отгоняет от нее воспоминания. Нет чувства страшнее страха за любимого человека. И того, что он пережил там, в избушке видя как на нее раз за разом опускается трость, как бьется она в руках Константина - видя это, ВИДЯ своими глазами, и будучи не в силах помешать, ощущая как рвется сердце на части, как бессильная ярость и ненависть выжигают душу дотла - ей даже сейчас никогда до конца не постичь. И слава Богу что это так. Потому что бездна разорвавшая ему сердце вбирала в себя все и сейчас он с огромным удовольствием поднес бы к виску пистолет который до того держал в руках и разом закончил бы весь этот фарс которым казалось теперь физическое существование - ходить, что-то говорить, что-то делать... Вовсе не из-за нее, и даже не из-за Константина, который уж точно никогда не станет укором его совести, что бы там не верещала Сычиа. А изза страшного надлома произошедшего в нем самом, и теперь вызывало из всех возможных чувств лишь горечь. Ощущение что предал. Ее. Детей. Всю свою жизнь. Предал.....ее!
Умереть после такого - было бы верхом счастья.
Только вот такого счастья сейчас ему не дано. И не будет дано еще долгие годы.
О.... если бы Штерн ошибся в своих прогнозах...
- Бедняжка ты моя.... - прошептал он с глубокой болью, прижимая ее к своему плечу. - С кем ты связалась......
Незачем было больше оставаться здесь. Бренди выпито. Значит скоро окажет свое действие и она уснет. А потом уснет и он.
При мысли о том, что надо будет проснуться. Что-то делать. Куда-то идти. Разговаривать с детьми. С Вороновым. С Анной - усталость навалилась сверху тяжелее чем могильная плита. Ни-че-го. Никого не видеть. Ничего не слышать.
Умереть, Господи! Сейчас, здесь! Лечь в постель и больше никогда не открыть глаза.
Пожалуйста! Если есть хоть тень милосердия - оборви этот чертов фарс, который теперь моя жизнь...
Оборви сам, чтобы не осталось в ее памяти и в памяти детей позорное пятно от могилы за оградой кладбища....
Не хочу я больше.... Не могу....
Он закрыл глаза, тяжело, до боли втягивая воздух.
И не стыдно? - раздался где-то в ушах голос, похожий на спокойный, глубокий, чуточку ироничный голос отца - Я не таким растил тебя, Владимир. Это трусость. И слабость. Мой сын никогда не был слабым.
Господи....
Возразить было нечего.
Он не глядя ткнул сигару в пепельницу, чтобы загасить еле тлевший огонек и чуть отодвинув Дашу поднес к губам узкое горлышко графина. Глоток, второй, третий. Не чувствуя вкуса, не ощущая ничего - словно пил воду, глоток за глотком, словно умирающий от жажды добравшийся до колодца. Едко пахнущая струйка потекла по щеке, по шее, пропитывая воротник халата. Ничего... В желудке ничего не было уже добрых двенадцать часов, можно не опасаться что от такого количества спиртного его вывернет наизнанку. Ничего что не ощущает хмеля. Он возьмет свое.
Надо только успеть добраться до кровати, пока разлившийся в крови алкоголь не сделает свое дело.
А это не так уж далеко.
Владимир рывком поднялся с кресла, поднимая жену на руки. Запястья взвыли, разом ожили все полученные побои - но как-то глухо, издалека, сбитые, замазанные действием бренди, которое он выпил едва войдя в кабинет. Хорошо.
Шаг, другой...
Он еще сумел подняться на второй этаж, неся ее на руках, прежде чем ставшими ватными ноги не подкосились и он не прислонился к стене, чтобы не упасть и не уронить ее. Поставить ее на землю? Нет уж!!!!
Всего-то пятнадцать ступенек до бельведера.
Он отлепился от стены и почти пробежал их вверх вместе со своей ношей, с размаха пнул ногой дверь, распахнувшуюся и стукнувшуюся об стену Дошел до кровати, опустил на нее свою драгоценную ношу, и рухнул где стоял, едва удержавшись руками о кровать, чтобы не стукнуться виском об прикроватный столик.
Нет... нет этого мало... - словно щелкнул кто-то бичом над самым ухом, в последнем приступе возбуждения подхлестнутого алкоголем как загнанная лошадь последним ударом хлыста.
Его еще хватило на то чтобы дернуть поясок ее халата и отшвырнуть его в сторону. Обходить кровать кругом было слишком далеко - и он попросту наклонился вперед, перевалившись через нее на свою часть, едва пытаясь справиться с узлом собственного пояса. Уже не осознавал, как выпутывался из ставших слишком тесными рукавов, как в плывущем перед глазами мраке отыскивал наощупь край одеяла.
Но еще помнил как привлек к себе жену, накрывая одеялом их обоих второй рукой, и прижал к себе так сильно как только мог, прежде чем его рука расслабилась, и все тело увлеченное шумом волн отдававшихся в ушах - словно куда-то уплыло, в темноту под опустившимися веками.

Сон был провалом. Черным провалом без сновидений, куда рухнуло опустошенное вконец сознание, и не желало бы больше возвращаться к действительности, если бы хоть какие-нибудь его желания имели значение. Владимир спал - ни разу не шевельнувшись во сне, так же вытянувшись с запрокинутой назад головой, как и заснул накануне ночью. Лишь рука, которой он перед тем как уснуть прижал к себе жену расслабившись упала на простыню, да так и осталась под ее головой и плечом, наверняка онемев и почти отнявшись за ночь. Впрочем он этого не ощущал. Вообще ничего не ощущал. И если бы не медленное, глубокое, с едва слышным присвистом от трех стяжек в легком дыхание он походил бы на опрокинутую непогодой мраморную статую. Рассеченная бровь запеклась грубой коркой, посеревшие во сне губы пересекало несколько багровых полос в местах где надрывы от зубов и костяшек пальцев затянуло такой же корочкой. На скуле и на челюсти багровели расплывшиеся за ночь кровоподтеки, так, что пол-лица казалась распухшей и обезображенной. Не самый презентабельный вид после кулаков детины, чьи кишки выпустила булатная сталь а обугленные кости остались лежать на пепелище лесной избушки. И на лице и на теле - долго им еще лиловеть, потом желтеть и бледнеть, словно осенние листья меняя цвет. Наверняка немало пересудов среди прислуги и крепостных вызовет его физиономия, когда он в очередной раз поедет в поле, но это его волновало бы в последнюю очередь, если бы хотя бы что-то было способно волновать. Но - ничего. Глубокое небытие - сон, кроме которого ему ничего сейчас не требовалось. И он спал.... спал, словно превратившись в Эндимиона и решив не просыпаться вовсе.
Он, которого обычно будил первый солнечный луч на веках, первый звук в комнате, даже шорох Дашиной сорочки, когда она проснувшись раньше него делала хоть одно движение - сейчас спал несмотря на яркий солнечный свет, освещавший его лицо, несмотря на доносившуюся с улицы перебранку слуг, и доносившиеся со второго этажа взвизги игравших детей, несмотря на то, как слегка качнулась кровать от движения Даши.
Спал, точно мертвый - без снов. И это было самой великой милостью, на которой только мог рассчитывать.
Солнце уже прошло свой зенит, а часы отзвонили два часа пополудни, когда его веки наконец дрогнули, и поднялись, открыв мутный после сна взгляд. Впервые в жизни сохранивший сонную пелену, и не сразу сфокусировавшийся на потолке, с белой лепниной по углам.
Мыслей не было.
Только ощущения.
Ощущение тепла рядом. Даша
Как она?
Повернуть голову было неимоверно тяжело. Сосредоточить на ней взгляд - еще тяжелее. Губы дрогнули в едва заметной полуулыбке, так медленно, словно даже мимические мышцы спали, и онемели, окостенели во сне и теперь малейшее движение требовалось производить с почти физическим трудом. Скорее тень улыбки, но лучше чем ничего.
Не тепло. Не пустота. Странная усталость.
- Не спишь... - тихий шепот. Как тот, которым сотни раз они шушукались в постели, словно боясь разговаривая в голос спугнуть тонкую сонную поволоку, это пододеяльное тепло, разделенное на двоих.

Владимир медленно согнул и разогнул пальцы на руке до того безжизненно вытянутой под ее головой, словно бы проверяя - повинуется ли она ему еще. Повиновалась, хотя три пальца все еще сгибались лишь наполовину. Поднял ее медленно коснувшись ее волос, и еще выше, проводя согнутыми пальцами по щеке. Она. Тут. Вот и слава Богу.
Рука упала на покрывало как плеть, словно исчерпав все силы.
- Надо вставать. - медленно выговорил он, - Надо....
Много чего было надо. Надо было вернуться в жизнь. К детям, которые если хоть отдаленно слышали пересуды слуг о вчерашнем (а как им не запрещай, всех ртов не заткнешь) - то могут забеспокоиться. Да даже если и не слышали - то уж наверняка не понимают куда девались родители со вчерашнего дня. К делам, которые ждали. К полям. Ко вчерашнему разговору о мельнице. К тому что было жизнью.
Найти еще кузнеца нового. Старый так и не оправился от удара, а Матвей кует хуже чем слепой и однорукий.
Надо....
От всех этих "надо" подкатывала тошнота. Но они были наверное ступеньками той лестницы, уцепившись за которую можно выбраться наверх.
Или это самообман.
Все не нужно. Ничего не нужно. Все.... лишь "надо".
Владимир заставил себя улыбнуться.
Надо.
- Голова-то после вчерашнего... не болит? Все же два бокала... с непривычки